А. И. Куприн (1870-1938): годы творческой деятельности

Один из самых популярных писателей дореволюционной России, деливший славу с М. Горьким и Леонидом Андреевым, Куприн в восприятии читателя был прежде всего талантливым реалистом-бытовиком, критиковавшим темные стороны русской действительности. Однако, в отличие от Бунина, написавшего едва ли не самые значительные произведения в эмиграции, Куприн пережил в эти же годы тяжелый творческий кризис.
После кратковременного ареста писателя органами Петроградской чрезвычайной комиссии (ЧК) за написание статьи в защиту великого князя Михаила Александровича (июль 1918 года) и неудачной попытки сотрудничества с большевистским руководством, отказавшим Куприну в издании беспартийной газеты «Земля» (декабрь 1918 года), он принимает сторону белых и становится редактором военной газеты генерала Н. Н. Юденича «Приневский край» (октябрь 1919 года). Вместе с остатками разгромленной на северо-западе Добровольческой армии Куприн через Нарву и Ревель (ньше Таллинн) оказывается в Гельсингфорсе (Хельсинки). Отсюда, по приглашению Бунина, он выезжает в Париж. В первые годы после революции появлялись (наряду с переизданиями старых, произведений) лишь статьи Куприна, чернящие советскую выставку в Париже, Г. Уэллса за его книгу «Россия во мгле» и т. д.
Но по мере угасания в Куприне пыла пристрастного публициста в нем снова просыпался художник. Приблизительно с 1927 года, когда выходит сборник Куприна «Новые повести и рассказы», можно говорить о последней полосе его относительно напряженного художественного творчества. Вслед за этим сборником появляются книги «Купол св. Исаакия Далматского» (1928) и «Елань» (1929). Рассказы, публиковавшиеся в газете «Возрождение» в 1929-1933 годах, входят в сборники «Колесо времени» (1930) и «Жанета» (1933). С 1928 года Куприн печатает главы из романа «Юнкера», вышедшего отдельным изданием в 1933 году.
Куприн всегда любил Россию горячо и нежно. Но только в разлуке с ней смог он найти слова признания и любви. Теперь, ничем не сдерживаемые, они вылились чисто и светло в непрестанной тоске и тяге «домой». «Есть, конечно, писатели такие, что их хоть на Мадагаскар посылай на вечное поселение — они и там будут писать роман за романом,- сказал он.- А мне все надо родное, всякое — хорошее, плохое — только родное». В этом, быть может, проявилась особенность художественного склада Куприна. Он накрепко, больше, нежели Бунин или Шмелев, был привязан к малым и великим сторонам русского быта, многонационального уклада великой страны.
Но теперь быт исчез. Исчезли рабочие, подневольные страшного Молоха (одноименная повесть 1896 года), исчезли великолепные в труде и разгуле крымские рыбаки («Листригоны», 1907-1911), философствующие армейские поручики (повесть «Поединок», 1905) и замордованные рядовые. Новых людей, новой России Куприн не видит. Перед его глазами не привычный пейзаж оснеженной Москвы, не панорама дикого Полесья, а чистенький «булонскии лес» или такая нарядная и такая чужая природа французского Средиземноморья… Он делает очерковые зарисовки Парижа, Югославии, юга Франции, но само «вещество» поэзии способен найти по-прежнему лишь во впечатлениях от родной русской действительности.
Напрасно художник старается по памяти восстановить знакомый уклад и силой воображения «вдвинуть» его в чужой мир. Быт уходит, как песок сквозь пальцы. Он дробится на мелкие крупинки, на капли. Недаром цикл своих миниатюр в прозе, вошедших в сборник «Елань», писатель так и называет: «рассказы в каплях». Он помнит множество драгоценных мелочей, связанных с Россией, помнит, что «еланью» зовется «загиб в густом сосновом лесу, где свежо, зелено, весело, где ландыши, грибы, певчие птицы и белки»;,что «вереей» куртинские мужики называют холм, торчащий над болотом; он помнит, как с кротким звуком «пак!» (словно «дитя в задумчивости разомкнуло уста») лопается весенней ночью набрякшая почка и как вкусен кусок черного хлеба, посыпанный крупной солью. Но эти детали подчас остаются мозаикой — каждая сама по себе, каждая отдельно.
Прежние купринские мотивы вновь звучат в его прозе. Новеллы «Ольга Сур» (1929), «Дурной каламбур» (1929), «Блон-дель» (1933) как бы завершают линию прославления простых и благородных людей — борцов, клоунов, дрессировщиков, акробатов. Вослед знаменитым «Листригонам» он пишет в эмиграции рассказ «Светлана» (1934), вновь воскрешающий колоритную фигуру балаклавского рыбачьего атамана Коли Костанди. И природа в тихой красоте ее весенних ночей и вечеров, в разнообразии повадок ее населения — зверя, птицы, вплоть до самых малых детей леса — по-прежнему вызывает в Куприне восхищение и жадный художнический азарт («Ночь в лесу», «Вальдшнепы», 1933/. Уже тяжело больной, Куприн замышляет создать книгу о животных. «А вы заметили,- говорил он навестившему его журналисту,- что сейчас в литературе почти не осталось ни собак, ни лошадей?» Куприну удалось написать для задуманной книги лишь один рассказ — «Ральф» (1934). Прославлению великого «дара любви», чистого, бескорыстного чувства (что было лейтмотивом множества прежних произведений писателя), посвящена повесть «Колесо времени». Герой ее, русский инженер «Мишика» (как его называет прекрасная француженка Мария),- это все тот же «проходной» персонаж творчества Куприна, добрый, вспыльчивый, слабый. Он поздний родной брат инженера Боброва («Молох»), прапорщика Лапшина («Прапорщик армейский»), подпоручика Ромашова («Поединок»). Но он и грубее их, «приземленнее»: его жгучее, казалось бы, необыкновенное чувство лишено той одухотворенности и целомудрия, какими освятили свое отношение к любимой знакомые нам по дореволюционному творчеству герои. Это более заурядная, плотская страсть, которая, быстро исчерпав себя, начинает тяготить героя, неспособного к длительному чувству. Недаром сам «Мишика» говорит о себе: «Опустела душа, и остался один телесный чехол».
Куприн — великолепный рассказчик по естественности и гибкости интонации. Он охотно обращается к историческим анекдотам и преданиям, берет готовую канву, расцвечивая ее россыпями своего богатого языка. Так рождаются новеллы «Тень Наполеона» (1928), «Царев гость из Наровчата» (1933), «Геро, Леандр и пастух» (1929), «Четверо нищих» (1929). Однако Куприн постоянно чувствует себя заключенным в некий магический круг мелкотемья. И, подобно другим писателям русского Зарубежья, он посвящает своей юности самую крупную и значительную эмигрантскую вещь-роман «Юнкера».
Это лирическая исповедь, в которой писатель передоверяет свои воспоминания, тронутые эмигрантской тоской, наивному юнкеру Александрову. Время сгладило мрачные воспоминания, и, переходя от повести «На переломе» («Кадеты», 1900) к «Юнкерам», попадаешь в совершенно другой мир, полный цвета и поэзии, где царствует жизнерадостный в своей ограниченности Александров.
Однако «Юнкера» не просто «домашняя» история Александровского училища на Знаменке, рассказанная одним из ее питомцев. Это повесть о старой «удельной» Москве — Москве «сорока сороков», Иверской часовни и Екатерининского института благородных девиц, что на Царицынской площади, вся сотканная из летучих воспоминаний. Несмотря на обилие света, празднеств — «яростной тризны по уходящей зиме», великолепия бала в Екатерининском институте, нарядного быта юнкеров-алек-сандровцев, это печальная книга. Вновь и вновь, с «неописуемой, сладкой, горьковатой и нежной грустью», писатель мысленно возвращается к своей Родине.
— «Живешь в прекрасной стране, среди умных и добрых людей, среди памятников величайшей культуры,- писал Куприн в очерке «Родина».- Но все точно понарошку, точно развертывается фильма кинематографа. И вся молчаливая, тупая скорбь в том, что уже не плачешь во сне и не видишь в мечте ни Знаменской площади, ни Арбата, ни Поварской, ни Москвы, ни России». Этим чувством безудержной хронической ностальгии пронизано последнее крупное произведение Куприна — повесть «Жанета».
Не задевая, «точно развертывается фильма кинематографа», проходит мимо старого профессора Симонова, когда-то знаменитого в России, а ныне ютящегося в бедной мансарде, жизнь яркого и шумного Парижа. Смешной и нелепый старик одиноко и бесцельно влачит в чужой стране остаток дней и, чтобы заполнить их пустоту, привязывается к маленькой полунищей девочке Жанете. В старике Симонове есть нечто от самого Куприна, который, оказавшись вне Родины, словно оставил там свои силы: больной, забытый, слабеющий, он жил уже в великой бедности и заброшенности. Один из его друзей, писатель Н. Рощин, вспоминал: «Знаменитый русский писатель жил в великой бедности, питаясь подачками от тщеславных «меценатов», жалкими грошами, которые платили хапуги-издатели за его бесценные художественные перлы, да не очень прикрытым нищенством в форме ежегодных «благотворительных» вечеров в его пользу».Литературное наследие позднего Куприна гораздо слабее его дооктябрьского творчества. Это признавали и исследователи из стана самой эмиграции. «Как бы ни оценило потомство Куприна,- замечает литературовед Г. Струве,- его будут судить главным образом по его дореволюционным произведениям». Однако лучшие произведения писателя, созданные на чужбине, бесспорно, сохраняют свою немалую эстетическую и познавательную ценность. Характерно, что его художественное творчество почти не замутнено тенденциозностью: как художник, Куприн и в эмиграции остался реалистом, верным жизненной правде.
Лишь глубоко больным, не способным работать вернулся в 1937 году на Родину Куприн. Но как вернулся? По авторитетным воспоминаниям писателя Н. Никандрова, «он не приехал в Москву, а его привезла туда жена, как вещь, так как он ничего не сознавал, где он и что он». В советской Москве за Куприна были написаны панегирические очерки и появились покаянные интервью; но только нацарапанная немощной рукой подпись принадлежала достоверно ему. Он умер от рака в Ленинграде в 1938 году; там же покончила с собой, в пору блокады, его жена Елизавета Морицевна.