Драматизированная поэма Пушкина «Цыганы»

Осуществление этого основного композиционного принципа Пушкина мы находим в первом же большом завершенном творении Пушкина поры его начавшейся полной творческой зрелости, последнем произведении романтического цикла, уже стоящем на грани между романтизмом и реализмом, — поэме «Цыганы». «Цыганы», эта своеобразно драматизированная поэма, разбиты Пушкиным на одиннадцать отрывков — своего рода «явлений», — каждый из которых подчеркнуто (в буквальном смысле этого слова) «отбит» от предыдущего, отделен от него черточкой. Открывается поэма картиной привала цыганского табора (первый отрывок); во втором отрывке табор утром снимается с ночлега. Совершенно симметрично этому построены два последних отрывка. В предпоследнем — снова табор на ночном привале; в последнем — опять утро, и табор пускается в путь.
Для усиления этой параллельности начала и конца поэмы там и здесь повторно воспроизводятся некоторые характерные детали, близко (порой дословно) повторяются отдельные фразеологические обороты. В начале: «Цыганы шумною толпой по Бессарабии кочуют»; в конце: «Сказал — и шумною толпою поднялся табор кочевой». «Между колесами телег, полузавешанных коврами» и — «одна телега, убогим крытая ковром». Сходными штрихами рисуются и ночные пейзажи. В начале: «Но вот на табор кочевой нисходит сонное молчанье»; дальше — «степная тишина»; в конце: «Все тихо… спокойно все; поля молчат»; и там и здесь упоминаются, как характерная деталь молдавского степного пейзажа, курганы («за кургано и его в пустыне я нашла» — и «чуть по росе приметный след ведет за дальные курганы»). В то же время этот стройный и точный композиционный чертеж исполнен и большой содержательности, глубокого художественного смысла. Полная параллельность начала и конца поэмы, как и однообразие степного пейзажа — типической обстановке кочевого табора, — выражают бесхитростный и монотонный круговорот смиренного «цыганского бытья». Наряду с этим схожесть внешней ситуации резче подчеркивает контрастность образов и драматических положений.
Так, с тишиной и покоем мирной степной ночи в начале поэмы сливается, гармонически соотносится эпически величавая, мудрая и тихая, как все окружающее, фигура старика цыгана, представителя первобытнообщинного строя мирного кочевого племени — «смиренной вольности детей»:
— Спокойно все: луна сияет
— Одна с небесной вышины,
— И тихий табор озаряет.
— В шатре одном старик не спит;
— Он перед углями сидит,
— Согретый их последним жаром,
— И в поле дальнее глядит,
— Ночным подернутое паром.
Наоборот, резко диссонирует в финале поэмы с той же ночной тишиной и покоем полностью контрастная старику цыгану фигура обуреваемого эгоистическими страстями, мятежного индивидуалиста, представителя «городской» собственнической цивилизации Алеко, который, «с криком» проснувшись ночью, не находит подле себя своей Земфиры:
— Все тихо — страх его объемлет
— По нем текут и жар, и хлад,
— Встает он, из шатра выходит,
— Вокруг телег ужасен бродит;
— Спокойно все; поля молчат.
При этом контрастные образы старого цыгана и «молодого безумца» Алеко выступают тем выпуклее, рельефнее, пластичнее, что поэт ставит их в. композиционном отношении совершенно симметрично друг другу. В первой сцене старый цыган сперва один, затем появляется Земфира с «другом» (с Алеко), которого она нашла «за курганом». Алеко сперва один, затем «за курганом» находит Земфиру с ее новым другом. Тем разительнее полная противоположность их реакций: старый цыган, радостно приветствует мгновенное увлечение своей дочери; Алеко кроваво мстит за него. Конечно, старый цыган — отец, а Алеко — муж, но в данном случае это не имеет существенного значения, ибо читатель уже знает из рассказа самого старого цыгана (в восьмом отрывке), что с глубокой печалью, но без всякой злобы он пережил и совершенно аналогичную ситуацию: мать Земфиры Мариула, бросив мужа и ребенка, ушла такой же степной ночью к другому.
В то же время параллельные и вместе с тем глубоко контрастные начало и конец поэмы замечательно соотносятся, находятся в непосредственной органической связи с ее общим замыслом — с ее основной идейной концепцией. В зачине поэмы одинокий Алеко приходит в табор, в финале — табор уходит от Алеко, оказывающегося еще более — и на этот раз уже полностью по своей вине — мучительно и безнадежно одиноким.
П. А. Вяземский в статье о «Цыганах», появившейся вскоре после опубликования поэмы, о композиции ее писал: «Поэма «Цыганы» составлена из отдельных явлений, то описательных, то повествовательных, то драматических, не хранящих математической последовательности, но представляющих нравственное развитие, в котором части соглашены правильно и гармонически». Утверждение Вяземского о правильной и гармоничной согласованности между собой «отдельных явлений», отрывков поэмы, совершенно справедливо. Если мы последовательно рассмотрим, как сложена и развертывается поэма, мы легко убедимся, что каждый ее отрывок непосредственно связан с предыдущим и последующим, а все они представляют собой единое сочлененное и логически обусловленное целое.
Но, всматриваясь в композицию «Цыган», мы обнаруживаем в ней и прямо-таки «математический» расчет. Я подробно остановился на очень четком и точном гармоническом соответствии начала и конца поэмы, составляющем как бы ее периферию, окружность, линию ее внешнего обвода. Но с не меньшей точностью и четкостью Пушкиным композиционно установлен и «центр» поэмы. Исключительно важную и в сюжетном и в идейно-художественном отношении функцию несет в поэме песня Земфиры, в основу которой прямо положена народная цыганская хора — плясовая, хороводная песня.
Песня Земфиры является завязкой драматического конфликта между ней и Алеко, который и приводит вскоре к кровавой развязке. Причем песня совершенно соответствует сложившейся к этому времени ситуации в отношениях между героем и героиней («Я песню про тебя пою», — с задорной смелостью и даже прямым вызовом заявляет Земфира мужу), и поэтому то, что дальше происходит в поэме, представляет собой как бы драматическую реализацию, своего рода инсценировку песни. Недаром, пораженная кинжалом немилого ей «старого» и «грозного» мужа, Земфира умирает со словами, почти полностью повторяющими слова песни: «Умру любя» (в песйе — «Умираю любя»). Совпадение существует и между предшествующими кусками — Земфира: «Твои угрозы презираю», в песне: «Презираю тебя».
И все это отнюдь не внешний прием, а также полно глубокого и психологического и художественного смысла. Земфира, естественно, должна была крепко сжиться с этой песней, которая широко бытовала в ее народе, которую она слышала с самого раннего детства: по словам старого цыгана, мать, убаюкивая ее, пела эту песню над ее люлькой. Больше того, песня Земфиры является ключом к раскрытию ее характера. Песня Земфиры — это как бы сама Земфира. В словах песни, самым ритмом своим дающей замечательное представление и о соответствующей ей музыкальной мелодии — «диком напеве» подлинника, полностью раскрывается столь же дикий, неистово страстный, ни перед чем не останавливающийся, непримиримо смелый, героический в этой своей бесстрашной непримиримости характер вольной, как ветер, цыганки Земфиры. Мало того, в полном соответствии с песней Земфиры разработан в поэме и характер ее возлюбленного ‘(его имени Пушкин даже не дает — это действительно типовой образ пылкого и темпераментного цыганского юноши) — «молодого цыгана». В песне поется:
— Он свежее весны,
— Жарче летнего дня;
— Как он молод и смел!
— Как он любит меня!
Именно таким во всех своих чертах и предстает перед нами юный любовник Земфиры — неудержимо пылкий, бесстрашный, прекрасный в своей всепобеждающей «вешней» молодости (вспомним его нежно-страстный укор Земфире: «Как ты робко любишь») и «свежести» (вспомним слова самого Алекс: «Куда, красавец молодой…»); отсюда же и характеризующий его эпитет, данный в самом обозначении его как персонажа: «Молодой цыган». Всем сказанным определяется особое и чрезвычайно важное значение песни Земфиры в художественной структуре «Цыган».