Главное место в творчестве Цветаевой

В тридцатые годы главное место в творчестве Цветаевой стала занимать проза. Причиною перехода на прозу была совокупность многих обстоятельств, «бытовых» и «бытийных», внешних и внутренних. Сама Цветаева несколько прямолинейно заявляла: Эмиграция делает меня прозаиком», — она имела в виду, что стихотворные произведения труднее устроить в печать, над ними дольше и труднее работать («Стихи не кормят, кормит проза») . С другой стороны, она признавалась, что у нее становилось все меньше душеного времени, «времени на чувства», а чувство как раз требует силы и времени; прозаическая же вещь создается быстрее. И еще говорила о том, что поэт в ней «ревнует» к прозаику и наоборот.
Как бы там ни было, Цветаева проделала на чужбине тот же путь, что и многие русские писатели, например, Бунин, Куприн, Зайцев, Шмелев, Набоков; они — каждый по-своему — чувствовали себя одиноко, отъединенно от эмигрантской действительности, от литературной и прочей суеты, и всеми помыслами обратились вспять к прошлому, к «истокам дней». Происходило это по-разному, но устремления были одинаковы. У Цветаевой они вызывались двумя причинами. Уйдя «в себя, в единоличье чувств», она хотела «воскресить весь тот мир», канувший в небытие, милый ее сердцу на расстоянии прошедших лет мир, который создал, вылепил ее — человека и поэта. Так родились «Отец и его музей», «Мать и музыка», «Жених», «Дом у Старого Пимена» и другие произведения тридцатых годов, условно причисляемые к автобиографической прозе, — условно, ибо практически вся цветаевская проза носила автобиографический характер. Печальные события — кончины современников, которых Цветаева любила и чтила, — служили другими поводами, вдохновлявшими поэта на очерки-реквиемы. Так появились «Живое о живом» (Волошин) , «Пленный дух» (Андрей Белый) , «Нездешний вечер» (Мих. Кузмин) , «Повесть о Сонечке» (С. Я. Голлидэй) , написанные в 1932- 1937 годах.
Особняком стояла «пушкиниана» Цветаевой — очерки «Мой Пушкин» (1936) , «Пушкин и Пугачев» (1937) . Они тоже автобиографичны, особенно первый, — но, конечно, главный их герой — вечно современный, живой, неотразимый, цветаевский и всемирный Пушкин…
Наконец, творческий темперамент не оставлял Цветаеву равнодушной к проблеме поэта, его дара, призвания, поэта и современности. Статьи «Поэт и время», «Искусство при свете совести», «Эпос и лирика современной России», «Поэты с историей и поэты без истории» — все они создавались в те же годы, и можно лишь поражаться огромной творческой энергии Цветаевой. Но и это было еще не все. Еще смолоду Цветаева привыкла вести дневники и писать письма, — там проявлялся ее дар эссиеста. Этот жанр она очень любила: вольно располагающуюся мысль, смену ее поворотов, неожиданные ассоциации, афористическую остроту, парадоксальность. За границей ей удалось напечатать несколько отрывков из своих старых дневников: «О любви», «О благодарности», «Отрывки из книги «Земные приметы» и другие клочки дневниковых записей, которые она почти не подвергала обработке. Свою жизнь, свои чувства и мысли она не таила; в поздние годы набело переписала некоторые записные книжки увидеть их когда-нибудь в печати. Что же до писем, то их Цветаева писала всю жизнь великое множества, и многие сперва писала начерно, в тетради, ибо придавали им литературное значение, — так, например, в первую очередь — письмам к Пастернаку. Думается, если бы литературные обстоятельства были более благоприятные, она создала бы не один эпистолярный роман, подобие «Флорентийским ночам». Но с этим произведением, написанным по-французски, ее постигла неудача, — так же, как и с другими ее французскими вещами — которые тоже созданы в тридцатые годы: «Письмо к амазонке», «Чудо с лошадьми», «Отец и его музей», — ни одно не было напечатано.
В многожанровой цветаевской прозе (мемуарной, литературно-критической, дневниковой, эпистолярной и т. д.) неизменно присутствовал поэт. Поэт диктовал равновесие мифа и реальности воспоминаниям, превращая их в высокохудожественные творения; поэт передавал литературно-критическим статьям и эссе об искусстве и поэзии высокую эмоциональную напряженность; наконец, поэт превращал эпистолярную прозу в истинные лирико-психологические, философские трактаты, черпая мысли и образы из стихов, чтобы наполнить ими письма (что видно, например, по «Флорентийским ночам») …
Итак, в тридцатые годы во Франции Марина Цветаева окончательно состоялась, сбылась как оригинальный и крупный прозаик. Лирические стихотворения по-прежнему были редкими гостями в тетрадях поздней Цветаевой, но все же, вызванные внутренней необходимостью, появлялась там. Так, была создана своеобразная ода неразлучному верному другу поэта — письменному столу — цикл «Стол», без которого не обходится ни один цветаевский сборник. В «Стихах к сыну» поэт напутствовал будущего человека (ему пока семь лет) : «Езжай, мой сын, в свою страну», — ибо дети сами должны писать «повесть дней своих и страстей своих»; ведь «наша ссора — не ваша ссора! Дети! Сами творите брань Дней своих». Цветаева верила: СССР — страна будущего, страна детей, не отцов. Отцы — это вымирающее племя высоких, «не от мира сего», бескорыстных душ, которым нет места в современности; им она, поэт, обязана всею своей сущностью:
Поколенье! Я — ваша!
Продолжение зеркал.
Ваша — сутью и статью, И почтеньем к уму, И презрением к платью Плоти — временному!
До последнего часа Обращенным к звезде Уходящая раса, Спасибо тебе!
В «Стихах сироте» Цветаева величайшей страстностью выразила мысль о том, что человека держит на земле его необходимость другому. «Что для ока — радуга, Злаку — чернозем, Человеку — надоба Человека — в нем». Эта «надоба», по Цветаевой, — любовь. Так возвращалась она к своей заветной теме… Надоба в человеке, надоба в поэте, в его стихах… Как и в юности, Цветаева провидела, что час ее пробьет только в будущем: «Не нужен твой стих — Как бабушкин сон. — А мы для иных Сносидим времен… А быть или нет Стихам на Руси — Потоки спроси, Потомков спроси». А сама Родина? Цветаева любила родину; одни эти строки: «Ты! Сей руки своей лишусь, — Хоть двух! Губами подпишусь На плахе: распрь моих земля — Гордыня, родина моя! » — говорят сами за себя.
Но, любя родину, стремилась ли Цветаева вернуться домой? Ответ на этот вопрос неодназначен; по стихам, письмам видно, как мучила ее эта проблема: «Можно ли вернуться В дом, который — срыт? «, «Той России — нету, Как и той меня»; «Нас родина не позовет! «. В письме к Тесковой: «Здесь я не нужна. Там я невозможна», и т. п. Двойственность ее натуры и судьбы состояла в том, что она, выражаясь ее же словами, была втянута в насильственный брак со своим временем. Ей не нравился ее век (как не нравился бы любой другой, если б она в нем родилась) . Она была поэтом, опережающим свое время, но тянулась к уходящей эпохе. Пешеходом, не признающим автомобилей, «авионов», и вообще — «век турбин и динам». Читателем, презирающем газеты с их «злобой дня» (Кто победил на площади — Отом не думай и не ведай») . Ее нет современности было, по существу, порождено современностью же. «Глядел назад, а шел впред», — писала она.
Больше того: по цветаевскому творчеству можно изучать ту историческую реальность, в которой она жила и которая — хотел того или не хотел поэт, — уже была в нем самом. Что до возвращения на родину, Цветаева знала одно: если ее муж туда поедет, она последует за ним, как в 1992 году последовала к нему за границу.
Время между тем шло, и в марте 1937 года дочь Цветаевой Ариадна, исполненная радостных надежд, уехала в Москву. Все лето Цвеаева напряженно работала: писала очерк «Пушкин и Пугачев» и «Повесть о Сонечке». А осенью судьба всей семьи круто повернулась. Сергею Эфрону, продолжавшему свою деятельность в Союзе возвращения в СССР, пришлось, в связи с участием в одном политическом детективе, спешно и тайно уехать в Москву. По поводу этого отъезда в заграничной прессе было много шуму… Марина Ивановна осталась с Муром. Их отъезд был, таким образом, предрешен. Состояние Марины Ивановны было труднейшим; больше полугода она ничего не писала: «Нет душевного (главного и единственного) покоя, есть — обратное». Осенью переселилась из Ванва в парижскую гостиницу. «Я — страшно одинока, — сетовала она. — Из всего Парижа — только два дома, где я бываю, остальное все — отпало». Она готовила к отправке свой архив: переписывала ранние стихи, попутно дорабатывая их, уничтожая наиболее слабые, делая комментирующие пометы. Некоторые произведения не рискнула везти, оставила на хранение знакомым; приводила в порядок могилу семьи Эфронтов на Монпарнасском кладбище.
Сентябрьские события 1938 года вывели Цветаеву из творческой немоты. Нападение гитлеровцев на Чехословакию вызвало в ее сердце гнев и негодование, — и хлынула лавина антифашистских «Стихов к Чехии». Теперь Цветаева ревностно следила за газетами, слушала радио, реагировала на политические события. Верила: «Россия Чехию сожрать не даст»- и с горячей любовью воспевала не отдельного человека и любовь к нему, а героический страдающий народ и прекрасную страну, в которой некогда нашла приют. Циклы «Сентябрь» и «Март» «Стихов к Чехии» образовали своего рода лирическое единое произведение. То была «лебединая песнь» Марины Цветаевой на чужбине. Летом 1939 года подготовка к отъезду приняла спешный характер: последние «переписка, разборка, укладка». И последние письма. Из них — от 8 июня — поэту А. С. Гингеру, в котором читаем: «Жаль уезжать, но это подготовка — к другому большому отъезду, кроме того я с первой минуты знала, что уеду». А в конце: «И Муру будет хорошо. А это для меня — главное. (Стихам моим — всегда будет хорошо) «.