Идеализация исторических лиц в творчестве Пушкина

Создавая образы исторических лиц, Пушкин решительно выступал против их принижения. В известном письме к Вяземскому по поводу записок Байрона он резко критиковал «толпу», которая «в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе». Пушкин понимал, что если человек стал исторической личностью, это значит, что, хотя «ничто человеческое ему не чуждо», в нем есть нечто значительное, такое, что отличает его от обыкновенных людей, и задача художника — понять и раскрыть это. Поэтому он призывал Вяземского «оставить любопытство толпе и быть заодно с гением» (там же). Следуя этому принципу, Пушкин в своих художественных произведениях, в отличие от научных исследований, «идеализировал» исторических лиц. Эта идеализация шла у него в нескольких направлениях. Одно из них связано с развитием патриотических и великодержавных настроений, которое определило серьезные изменения в оценке Пушкиным российских государственных деятелей, в частности Екатерины II, Александра I и особенно Петра I. Если в «Заметках по русской истории XVIII века» (1822) он называет Екатерину «Тартюфом в юбке и в короне» и, признавая ее достижения во внешней политике, резко критикует ее личные качества и ее внутреннюю политику, то позже он неоднократно называет ее «великой женой».
В еще большей степени это относится к Петру Первому. Пушкин всегда им восхищался, но это не помешало ему написать в «Заметках по русской истории XVIII века» о том, что «все состояния, окованные без разбора, были равны пред его дубинкою. Все дрожало, все безмолвно повиновалось». В «Истории Петра» он неоднократно упоминает о деспотизме и жестокости Петра. Совсем по-другому выглядит Петр в «Полтаве», где он показан в момент его исторического триумфа, определившего будущее России. Для Пушкина как автора «Полтавы» он полубог, «вдохновенный свыше», «он весь как Божия гроза», из всех государственных деятелей своего времени лишь он «воздвиг огромный памятник себе»
В изображении исторических событий начала XVIII века Пушкин в основном следует достоверным фактам, однако ради прославления Петра он или затушевывает, или опускает те эпизоды, которые могли бы хоть как-нибудь скомпрометировать «самодержавного великана». С этой же целью он прибегает к одическому стилю в духе поэзии неоклассицизма. Изображая Мазепу, Пушкин, напротив, убирает почти все, что могло бы характеризовать его с положительной стороны, так что украинский гетман предстает перед читателем как мелодраматический злодей, который «не ведает святыни», «не помнит благостыни» и «не любит ничего», который соблазняет невинную девушку, свою крестницу и дочь своего друга, и становится виновником ее гибели.
Во вступлении к «Медному всаднику», где речь идет еще об одном судьбоносном деянии Петра — основании Петербурга, — Пушкин идеализирует своего любимого исторического героя еще больше, чем в «Полтаве»: здесь он называет его «властелином судьбы» и уподобляет библейскому богу-творцу, превращающему хаос в космос. Пушкин, несомненно, знал, каких огромных усилий и жертв стоило России строительство Петербурга, и в главной части поэмы показал, чем оно обернулось для «маленького человека», но во вступлении он утверждает, что все жертвы оправданы величием и красотой города и тем, что, построив его, Петр прорубил «окно в Европу» и сделал Россию великой державой.
В творчестве Пушкина можно обнаружить и другое направление идеализации исторических лиц. Перечисляя в «Памятнике» свои заслуги перед народом, он на первом месте упомянул то, что «чувства добрые он лирой пробуждал». Это, конечно, не значит, что Пушкин занимался примитивным морализированием; напротив, он полагал, что «цель художества есть идеал, а не нравоучение» и что «поэзия выше нравственности — или по крайней мере, совсем другое дело». Их «очеловечивание» можно увидеть и в «Арапе Петра Великого», где Петр, в отличие от «Полтавы», показан «домашним образом», без возвышающих его котурнов, и особенно в произведениях, в которых главными героями являются «исторические» преступники. Так, в «Годунове» Пушкин создает психологически сложные образы царя Бориса и Самозванца, в «Моцарте и Сальери» он изображает Сальери не как элементарного завистника, а как трагическую и противоречивую личность, и даже в Мазепе, когда тот мучительно переживает судьбу своей возлюбленной Марии, он находит нечто человеческое.
Персонажем, наиболее близким к пушкинскому идеалу правителя государства, можно, пожалуй, считать Дука из «Анджело». Имея его в виду, Ю. Лотман в своей статье «Идейная структура поэмы Пушкина «Анджело»» замечает: «Пушкинская поэма — апология не справедливости, а милости, не Закона, а Человека», а в статье «Идейная структура «Капитанской дочки»» пишет: «Справедливость — следование законам — осуждает на казнь сначала Клавдио, а затем и самого Анджело, милость — спасает их
Тема милости становится одной из основных для позднего Пушкина». В связи с этим Лотман вполне обоснованно проводит параллель между Дуком, простившим Анджело, и Пугачевым, который не только из благодарности спас Гринева от виселицы, но и впоследствии, вопреки своим классовым чувствам и советам товарищей, помог Гриневу и Маше Мироновой. Такую же параллель он проводит и между Дуком и Екатериной II, которая помиловала формально виноватого Гринева. Вспоминает Лотман и «Героя», в котором Поэт восхищается Наполеоном, видя его подлинное величие не в блеске воинской славы, а в том, что он, рискуя жизнью, проявляет милосердие к своим больным чумой солдатам, а также «Пир Петра Первого», где Пушкин, в отличие от «Полтавы», восхваляет Петра не за его военные и государственные достижения, а за то, что он «с подданным мирится;
Виноватому вину
Отпуская, веселится;
И прощанье торжествует,
Как победу над врагом»
Излишне напоминать, что в своих исторических работах Пушкин показал Екатерину и Пугачева совсем иначе, чем в «Капитанской дочке», что он прекрасно знал, что Петр далеко не всегда был милосерден к своим подданным, а тем более к «виноватым». Знал он и о сомнительной достоверности эпизода в Яффе. И, тем не менее, в указанных выше произведениях прибегал к «обману», потому что этот «обман» был «возвышающим». Он показывал, какими он хотел бы видеть исторических деятелей. Пушкин мечтал, пишет Лотман, «о формах государственной жизни, основанной на подлинно человеческих отношениях», однако как реалист он не мог не понимать, что эти мечты носят утопический характер, потому что в своей деятельности политики руководствуются не этическими, а совсем другими соображениями.
Пушкинский идеал заключает в себе не только гуманность, но и поэзию, ибо, как он писал Жуковскому, «цель поэзии — поэзия». И он ищет и находит ее в разбойниках и авантюристах, изображая которых он отбрасывает все, что принадлежит «низким истинам», предпочитая им «возвышающий обман». Хотя в 1825 году в письме к брату Пушкин назвал «единственным поэтическим лицом русской истории» Стеньку Разина, в наибольшей степени это определение относится к Пугачеву «Капитанской дочки». В письме к И. И. Дмитриеву Пушкин писал, что он не считает образ Пугачева идеализированным. Но это не значит, что Цветаева, которая придерживалась иного мнения, была не права, потому что под идеализацией Пушкин, судя по письму, имел в виду «байронизацию», т. е. превращение русского разбойника Емельки Пугачева в благородного мятежника вроде Лары. Такой идеализации в «Капитанской дочке» действительно нет, но зато есть другая.
В отличие от «Истории Пугачева», Пушкин изображает в повести Пугачева не как марионетку в руках бунтовщиков, не как низкого злодея и труса, а как необыкновенного человека, способного, несмотря на свою свирепость, на великодушие и милосердие. Еще важнее то, что Цветаева называет пугачевской «чарой», имея в виду не «очарование», а именно «чару» — нечто магическое, магнетизирующее. «Пушкин Пугачевым зачарован, — пишет она. — Ибо, конечно, Пушкин, а не Гринев, за тем застольным пиром был охвачен «пиитическим ужасом»».Секрет этой «чары», согласно Цветаевой, состоит в том, что пушкинский Пугачев, стремящийся к абсолютной (и потому недостижимой) свободе — русской «воле», является живым воплощением «свободной стихии», экзистенциального мятежа против банального и прозаического существования.
Такую же идеализацию можно увидеть и в «Песнях о Стеньке Разине». В первой из них он показан как жестокий убийца «персидской царевны», во второй — как бандит, торгующий награбленным в Персии «товаром», в третьей прямо назван «лихим разбойником» и «разгульным буяном». Можно понять Бенкендорфа, писавшего Пушкину: «»Песни о Стеньке Разине», при всем поэтическом своем достоинстве, по содержанию своему неприличны к напечатанию. Сверх того церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева».
Конечно, Пушкин мог бы возразить, что его «Песни» — это стилизация, что народные формы языка и стиха передают отношение к Разину не поэта, а народа, который видел в нем не бандита, а героя (точно так же Пушкин позже мог сказать, что симпатия к Пугачеву принадлежит Гриневу, а не автору повести). Читатель, однако, ничуть не обманывается насчет отношения поэта к Разину, потому что он (Пушкин) делает все, чтобы опоэтизировать своего героя. Действительно, в первом стихотворении речь идет вовсе не о вульгарном убийстве невинной персидской княжны, а о языческом жертвоприношении матери-Волге в знак сыновней благодарности и о пренебрежении женской красотой во имя высшего идеала.
Во втором стихотворении — диалоге Разина с жадным и мелочным астраханским воеводой — Пушкин показывает другой аспект поэтического в знаменитом атамане — его пренебрежение богатством. В третьей «песне» — монологе «погодушки», призывающей Разина «погулять по морю по синему», — раскрывается родство «разбойника лихого» с бурей (нельзя не вспомнить в связи с этим соотнесение Пугачева с бураном в степи в «Капитанской дочке»). Таким образом, триптих о Разине как бы предваряет роман о Пугачеве: в нем Пушкин тоже поэтизирует дух мятежа против общепринятых ценностей, но, в отличие от «Капитанской дочки», делает это не на основе вымысла, а на основе народной легенды.26 Используя слова Цветаевой, можно сказать, что «Песни о Стеньке Разине», как и «Капитанская дочка», — это «рипост лирика на архив».
В образах Пугачева и Разина подобная мифологизация исторических лиц выражается наиболее явственно, но они вовсе не исключение. Нечто похожее можно увидеть в изображении и Самозванца, с головой бросившегося в дерзкую, преступную, но вместе с тем безумно увлекательную авантюру, и удалого разбойника Кирджали, и Клеопатры, превращающей проституцию в религиозное служение, и Петрония с его эпикурейским отношением к жизни и стоическим к смерти.
Таким образом, в своих произведениях на историческую тему Пушкин использовал не только разные жанры и стили, но и разные методологии. Поскольку в нем жили и поэт, и «историк строгий», ему приходилось выбирать между исследовательским и художественным методами, между скрупулезным следованием эмпирическим фактам и поэтическим вымыслом. Он оценивал исторических лиц с трех разных точек зрения: историко-государственной, этической и «поэтической», причем оценки у него менялись и бывали противоречивыми — отчасти потому, что Пушкин сам менялся, отчасти потому, что эти лица нередко соответствовали одним критериям и не соответствовали другим, и то, что было приоритетом для Пушкина — историка и «государственника», часто не было приоритетом для Пушкина — поэта и человека. Но как поэт он тяготел к «возвышающему обману», жертвуя, когда он считал это необходимым, «низкими истинами», ибо видел в таком «обмане» высшую правду, призванную приблизить читателя к идеалу, будь то идеал политический, нравственный или эстетический.