Воспоминание о Сергее Есенине

XIV съезд РКП(б) остановил уверенную карьеру Анны Яковлевны Рубинштейн — Устиновой, оставив ей задворки политической жизни. Арестована в сентябре 1936 г. и, гласит протокол Комиссии партийного контроля при ЦК ВКЛ(б) и Партколлегии при уполномоченном КПК по Ленинградской области: «Обвиняется в активном участии в контрреволюционной троцкистско-зиновьевской террористической организации. Привлечена к уголовной ответственности и находится под арестом» (в августе 1936 года по этому «делу» в Ленинграде было привлечено 28 членов ВКП(б).
Круг знакомств А. Я. Рубинштейн в период ее службы в III Армии (Пермь и др.), очевидно, был обширным. Она, конечно же, знала командующего Рейнгольда Иосифовича Берзина, бывшего организатора ликвидации Ставки Николая II в г. Могилеве. Общалась с уральским окружным военкомом Шаем Голощекиным, заправилой убийства последнего русского императора, ей, разумеется, хорошо был известен приятель Я. М. Свердлова, политический уголовник и ненавистник Сергея Есенина — Лейба Сосновский (главный редактор Бедноты»), и многие другие «неистовые рыцари» Октября. В первой половине 20-х годов комиссарша Рубинштейн представляла в Ленинграде идеологическую опору Зиновьева, находясь на самом левом фланге «новой оппозиции». В сохранившихся протоколах собраний сотрудников «Красной газеты» она предстает крайне жестоким, своевольным ответственным секретарем; в ее поступках чувствуется вздорность и истеричность. После убийства Есенина, проходившего на фоне жаркой схватки Сталина с зиновьевцами на XIV партийном съезде, новый главный редактор «Красной газеты», друг С. М. Кирова и Есенина, Петр Чагин выжал Рубинштейн из редакции. Пригрел Анну Яковлевну директор Ленинградского отделения Госиздата, шурин Зиновьева — Илья Ионович Ионов. Мы столь подробно остановились на ее биографии, потому что имя этой сатаны в юбке ни разу в литературе о Есенине не звучало в полный голос, что говорит лишь о начале подлинного документального расследования трагедии в «Англетере» и поразительной не освещенности и заблуждениях наших «следопытов».
…Продолжаем наше следствие. На очереди понятые, подписавшие маскарадный протокол милиционера Николая Михайловича Горбова. Их было трое: малоизвестный ленинградский литератор Михаил Александрович Фроман (Фракман, 1891-1940), известный поэт Всеволод Александрович Рождественский (1895-1977) и забытый критик Павел Николаевич Медведев (1891-1938). Почему именно они поставили свои подписи, а не кто-либо из жильцов или сотрудников «Англетера», к примеру, соседи мнимого обитателя 5-го номера?
Личность Фромана-Фракмана, зятя кремлевского фотографа Моисея Наппельбаума, не раз запечатлявшего лик Ленина, весьма вовремя появившегося для траурных съемок, окутана мраком. С его стихами и переводами можно без особого труда познакомиться, но до сих пор невозможно заполучить материалы сохранившегося архива «подписанта» Однако кое-какие штрихи его внутренней жизни все-таки удалось разглядеть. Жена Фромана вторым браком связала свою судьбу с Иннокентием Мемноновичем Басалаевым, оставившем пространные дневники и воспоминания. В одной из его тетрадей мы нашли такую запись о Фромане: Главное — умеет молчать, когда его не спрашивают. О нем говорят: культурный поэт. Мне он кажется похожим на большую грустную обезьяну, знающую повадки приходящих к ней друзей… Аккуратист, систематически слушал по радио последние известия, любил копаться в книгах, возиться с котом Мухтаром и играть на бильярде. В 19-м году — секретарь ленинградских поэтов, что уже само по себе говорит о его духовной близости к местной партийной верхушке, так как случайности в выборе литературного начальства тогда категорически исключались. Ближайшим молодым приятелем Фромана-Фракмана в 1925-м году был… Вольф Эрлих, причем настолько близким, что у них имелась общая, «коммунальная» касса. В одном из писем к матери Эрлих по этому поводу писал: «Дело в том, что на меня и на Фромана лежало в «Радуге» 300 р. на половинных основаниях. Я эти деньги считал неприкосновенным фондом своим. И не трогал. Так Фроман в эти два месяца (январь 1925-го — февраль 1926 года.) перетаскал их все». Причины лопнувшего «банка» компаньонов как раз в интересующий нас период понятны, о причинах же их трогательного товарищества можно лишь догадываться. Почему в числе понятых при составлении протокола Николаем Горбовым оказался поэт Всеволод Александрович Рождественский?.. К его личному архиву давно не подпускают, сведения о нем, относящиеся к 1925 году, весьма противоречивы…
По складу натуры — романтик-эстет. Октябрь 1917-го воспринял как захватывающее, стихийно рожденное социально-художественное произведение; сам участвовал в его создании, гордясь двумя алыми квадратами на левом рукаве гимнастерки. В 1926-м, в тяжелый период нэпа и политической междоусобной трескотни, восторгался: «Никогда так не хотелось петь, как в наши дни. Чудесное время!» Для сравнения приведем запись писателя Андрея Соболя от 13 января 1926 года: «…пустота, ощущение, что нет воздуха, что нависла какая-то глыба. Еще никогда в нашем писательском кругу не было такого гнетущего настроения — настроения опустошенности, стеклянного колпака. Сникли и посерели все». Легкодумность «богемника» Рождественского очевидна. Среди его молодых приятелей — Павел Лукницкий и Вольф Эрлих (знакомая компания). С ними он любил путешествовать, погостить в Коктебеле у Максимилиана Волошина. Увлекался театром, живописью и графикой, за неизвестные нам заслуги учился «на бесплатной вакансии» на Государственных курсах при Институте истории искусств; хорошо знал художника-авангардиста Павла Мансурова, более чем странные воспоминания которого о последнем дне Есенина мы уже приводили.
Насколько был непрост В. А. Рождественский, писал и говорил литературовед В. Л Мануйлов, отказавшийся присутствовать на похоронах бывшего старшего друга; не красят Всеволода Александровича и некоторые его поступки в отношениях с близкими родственниками. Он вел себя трусливо в пору ареста приятеля, поэта Владимира Владимировича Луизова… Но это все, так сказать, «домашние» проблемы. Однако личность Рождественского предстает не в лучшем свете и в есенинском «деле» Мы уже упоминали: 28 декабря 1925 года он отправил В. В. Луизову в Ростов-на-Дону письмо с рассказом о виденной им страшной картине в «Англетере», но почему-то указал не 5-й номер гостиницы, а 41-й. Он не раз исправлял свои воспоминания о Есенине, изобилующие «лирическими отступлениями» и небрежностями в подаче фактов (например, очевидцы удивлялись отсутствию пиджака поэта в 5-м номере, у Рождественского же читаем: «Щегольский пиджак висел тут же»). Возможно, мемуарист не держал камня за пазухой — давала себя знать рассеянная натура, но налицо и вопиющая — безответственность. Попросил — протокол не глядя и подмахнул… Кстати, «свидетель» сам описывает: когда он пришел в «есенинский» номер, тело покойного лежало на полу. Словно забыл о своей подписи, закреплявшей описание совсем иной сцены. Примечательно: в неопубликованном дневнике Иннокентий Оксенов пишет, что В. А. Рождественский пришел в 5-й номер «Англетера» вместе с Б. Лавреневым, С. Семеновым, М. Слонимским и другими позже самого Оксенова и Н. Брауна (спрашивается, когда же он исполнял обязанности понятого?..). Есть о чем поразмыслить.
Оценки Рождественским Есенина-лирика и человека поверхностные и снобистско-снисходительные («…пел только о себе и для себя»), по свежим следам трагедии он бестактно спешил зарифмовать сплетни о безудержном пьянстве поэта:
Уж лучше б ты канул безвестный;
В покрытую плесенью тишь,
Зачем алкоголем и песней
Глухие сердца бередишь?
У Рождественского найдется немало защитников, нам же он видится человеком фразы, которому важнее «сделать красиво», но не обязательно глубоко и правдиво (его любимое выражение: «…больше всего на свете я люблю «Дон Кихота» и антоновские яблоки»). Рождественский дружил с критиком и литературоведом Павлом Николаевичем Медведевым (1891-1938), третьим понятым, подписавшим подлый протокол. Медведев-то, не сомневаемся, и соблазнил любителя антоновских яблок на постыдное лжесвидетельство. Обычно имя Медведева стоит на отшибе дискуссий вокруг англетеровской истории. В 1937-м его репрессировали и вплоть до наших дней о нем говорят, как о невинно пострадавшем.
С 1922 по 1926 год (!) педагогика и литературно-критические студии использовались Павлом Николаевичем Медведевым лишь как удобные ширмы при выполнении им обязанностей штатного петроградско-ленинградского сотрудника ЧК-ГПУ. В протоколах его имя нередко стоит рядам с именами крупных мерзавцев: Мессинга, Сюненберга, Цинита, Петерсона, Ульриха и многих других. Медведев был значительной фигурой — комсомольским комиссаром в 3-м Ленинградском полку войск ГПУ (численный состав более 800 человек); под его непосредственным началом состояло более 170 членов РЛКСМ.
2 января 1925 года. Общее собрание (около 300 человек) коллектива РКП(б) сотрудников ГПУ. Председательствующий — П. Медведев (указан инициал, что является крайней редкостью для партбюрократии того времени; под протоколом красуется и его собственная подпись, что встречается в исключительных случаях). Повестка дня: работа МОПРа, культсмычка города с деревней, предстоящая клубная конференция, выпуск стенной газеты «Москит». Хорошо узнаваемая с первых слов ревдемагогия. Далее следует доклад об отчете Ленсовета ответственного организатора здешних чекистов Николаева, вероятно, того самого, который в 1929 году станет прокурором Центрального района и будет вместе с другими сообщниками выгонять милиционера Николая Горбова из партии и упрятывать его чтобы не говорил лишнего — в тюрьму. 30 марта 1925 года. Партийное бюро ГПУ прикрепляет Медведева к «работе среди работниц».
Фамилия Медведева мелькнула и на собрании чекистов 30 декабря 1925 года, когда — обсуждались итоги XIV партийного съезда. Он осторожно критиковал местную оппозицию, в частности сказал: «После смерти Ленина нашу партию такая лихорадка треплет второй раз» Встречается его имя в недавно рассекреченных бумагах вплоть до ноября 1926 года. Присутствие П. Н. Медведева на высшем партийно-гэпэушном уровне не столь заметно, как на его основной службе — в 3-м Ленинградском полку войск ГПУ. Полк насчитывал более 800 красноармейцев и являлся главной карательной силой в городе. Полковая партячейка в 1935 году имела свой штаб — через два дома от «Англетера» (Комиссаровская, 16), где часто ораторствовал Медведев, ответственный организатор чекистского комсомола. 1922-1927 -«преподаватель в военных школах Петрограда-Ленинграда». Примечательный факт: в 1925 году его избрали сверхштатным научным сотрудником Пушкинского Дома, то есть можно допустить, он проводил в качестве «эксперта» официальное оформление псевдоесенинского послания «До свиданья, друг мой, до свиданья…», поступившего «от Эрлиха» через Г. Е. Горбачева. В 1928-м, когда троцкисты побежали с насиженных мест, Илья Ионов пристроил Медведева помощником заведующего литературно-художественным отделом Ленотгиза (мы уже замечали, как радел «своим человечкам» бывший каторжник). В декабре 1929-го, когда сторонникам Троцкого стало жить совсем неуютно, литератор-чекист перешел работать штатным доцентом педагогического института имени Герцена. Как и Ленотгиз, пединститут тогда же заботливо пригревал вчерашних «пламенных революционеров». Скопом 1 сентября 1929 года в педагоги попали многие недавние гэпэушники, знакомцы Медведева: бывший партсекретарь 3-го полка Сергей Андронникович Павлович, Григорий Самойлович Беленький, Андрей Теофилович Арский, Владимир Николаевич Комаров, Соломон Абелевич Шапиро и другие. Здесь же нашел прибежище видный партдеятель и оппозиционер-зиновьевец Александр Сафаров. Среди прочих новоиспеченных «герценосцев» числился Исаак Израилевич Презент (р. 1902) — личность, достаточно известная по лысенковской «эпопее»; сей преподаватель исторического материализма к 1929 году имел за душой лишь одну статью «Приоритет речи или мышления». Конечно, читатель обратил внимание на частенько мелькавшие выше еврейские имена. Достаточно сказать, что здесь в 1924 году на неофилологическом факультете 30 преподавателей носили «иностранные» фамилии и только двое — да и то женщины — русские. Это, разумеется ничего не говорит об их профессионализме, но, согласитесь, для наставников русского языка и литературы — многовато. В такой-то компании и вращался Медведев — хохотун и любитель славянских речений. Багаж его литературно-критических работ весьма скромен: вульгарно-социологические статейки о Есенине, Шишкове, Форш, Лавреневе, Н. Никитине… Его же фамилия стоит и на титуле книги «Формальный метод в литературоведении», хотя подлинным ее автором был опальный М. М. Бахтин. Подписав по приказу своих хозяев с улицы Комиссаровской кощунственный протокол, Медведев вряд ли испытывал угрызения совести, более того, сочинил в 1927 году посмертный «оправдательный» очерк о преданном им Есенине.
Именно Медведев утром 28 декабря распространял слухи о самоубийстве Есенина! Литературовед В. А. Мануйлов цитировал строки из письма к нему В. А. Рождественского, датированного тем же днем: «Приходит (в редакцию журнала «Звезда») П. Н, Медведев в солдатской шинели прямо со своих военных лекций. Вид у него растерянный.
— Сейчас в редакции «Красной газеты» получено сообщение, что умер Сергей Есенин,
— Где? Когда?
— Здесь, в гостинице «Англетер», вчера ночью.
Мы с Медведевым побежали на Морскую в «Англетер».
Медведев, действительно, мог появиться «со своих военных лекций» из школы ГПУ, располагавшейся в доме по улице Комиссаровской, 7/15; здесь, в квартире 8, жил Петров, тут же, к примеру, обитала «переписчица» 3-го чекистского полка Нина Александровна Ширяева-Крамер и многие другие сослуживцы «педагога». Сам Медведев квартировал также неподалеку, на Комиссаровской, 26 — и мог явиться по звонку (158-99) в любую минуту. Подлецом он был дисциплинированным.
Вовсе не случайно Медведев коллекционировал фотографии мертвого Есенина и другие материалы, связанные с его гибелью. В одном из его альбомов сохранилась телеграмма из Москвы (от 29 декабря 1925 года, оригинал) неизвестного отправителя: «Ленинград, ДН, копия ДС. ТЧ-8. Для перевозки тела Есенина прошу подготовить один крытый товарный вагон осмотренный ел. тяги на предмет годности следования с пассажирским поездом включив указанный вагон в п. № 19 от 29 декабря для следования в Москву. № 82.92/ДЛ/Д.» Подпись неразборчива. Телеграмму эту еще предстоит Исследовать и прокомментировать, подчеркнем лишь осведомленность «понятого » в такого рода документах. Так же, как преступника тянет к месту преступления, так нелюдей, причастных к убийству или укрывательству убийства поэта, тянуло — «по службе и по душе» — к собирательству материалов на эту тему. Медведев складывал жуткие снимки в альбомы, Вольф Эрлих аккуратно подшивал вырезки из многих советских газет и журналов с некрологами и статьями о Есенине (позже коллекция перешла к приятелю Эрлиха, стихотворцу Г Б. Шмерельсону, квартире которого, кстати, одно время сексот ГПУ находил приют).В 1938-м пробил час возмездия. В 1938-м пробил час возмездия. Было бы справедливо и полезно сохранившееся «дело» П. Н. Медведева опубликовать — в нем могут быть дополнительные детали к биографии легко жившего и наверняка безмятежно спавшего типичного шкурника той эпохи. Поистине прав оказался Есенин, когда писал: «Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живем» («Россияне»).