Фабульная сторона романа «Отцы и дети»

Изображение базаровской любви было без сомнения испытанием и для самого Тургенева как художника: ему еще не приходилось иметь дело с чувствами русских людей такого сорта. (Какой-то опыт был в «Накануне», но Инсаров — иноземец, а это большая разница.) Базаров отнюдь не раб любви, как герой «Переписки» или (позднее) «Вешних вод», не кокетничает своим чувством, как Рудин, не сомневается в праве на счастье, как Лаврецкий. Он, подобно Инсарову, стремится победить свое чувство, но страсть оказывается сильнее. Вырванное Одинцовой признание не приносит обоим облегчения, не разрешает, а запутывает ситуацию.
В душе гордого и самоуверенного Базарова, получившего окончательный отказ Одинцовой, возникает ощущение тяжелой жизненной неудачи. Его охватывает пессимизм, приходят мысли о тщетности его прежних усилий и сомнения в правильности прежнего понимания жизни (он умрет, рассуждает Базаров, из его праха лопух вырастет, и какое ему дело до того, что будет после его смерти с крестьянскими ребятишками, судьбой которых он так сегодня озабочен; здесь звучит тургеневская критика упрощенного, «естественно-научного» понимания жизни человека). Подобные настроения усиливают эгоизм Базарова, доводя до жестокости по отношению к приятелю (Аркадий опасается, что Базаров не в шутку, а на самом деле способен его задушить). На проявления жестокости, пробуждение зверя в Базарове обратил внимание Е. М. Конышев, дав им, однако, чисто идеологическое, мировоззренческое истолкование6.
Тургенев если и не выступал апологетом «слабых людей», как его друг П. В. Анненков в статье «О литературном типе слабого человека», направленной против статьи Н. Г. Чернышевского «Русский человек на rendez-vous», то вряд ли сочувствовал своему герою. Он интуитивно, как художник, угадывал психологические последствия базаровской неудачи. И угадал убедительно верно. Базаров, конечно, не окончательно сломлен, он оправился бы от психологического шока. Но неудача в любви подготовила почву для «глупой случайности» (как Герцен назвал смерть Грановского).
Базаров в романе одинок и бесприютен. У него в перспективе нет своего семейного гнезда. Нет наследников его дела. Аркадий — случайный попутчик, который дальше благородного негодования не пойдет; ему «наша пыль глаза выест», даже «пыль», не говоря о чем-то более серьезном. К тому же Аркадий вовсе не отрицатель, не «нигилист», его вполне устраивает существующее положение вещей, он благополучен и счастлив, и будущее ему видится в розовых тонах. Его не обойдет «чаша на пире отцов», хотя «пир» этот может оказаться не таким уж веселым.
В одиночестве Базарова — его трагедия как личности, как деятеля7. Но у трагических героев своя логика — они Герои Истории. В исторической перспективе будущее за ними. Наши симпатии на их стороне. Да и авторские: Базаров изображен Тургеневым с большим сочувствием.
С сочувствием изображены и братья Кирсановы. Но в развязке их истории появляются совершенно иные ноты. Они вовсе не испытывают торжества победителей. Напротив. Они живы, они что-то делают, о чем-то мечтают и хлопочут, но их история отдает фарсом. Ощутимо звучит авторская ирония.
В «Дворянском гнезде» Лаврецкий лишь декларировал: «Здравствуй, одинокая старость. Догорай, бесполезная жизнь» — в четвертом романе Тургенев в судьбах братьев Кирсановых по сути реализует этот тезис. «Отцы и дети» — роман итогов прожитой жизни «пожилых мудрецов» (слова Добролюбова), итогов того небольшого срока, который им был отпущен историей.
И что же? Выдернутые из привычного уюта старозаветного «дворянского гнезда», они оказались беспомощными перед лицом крутых перемен, призывающих к действиям, к определенности, к отрешению от ленивой барской созерцательности. Поблек их лоск культурных, просвещенных, гуманизированных людей, надежды нации. Они еще способны рассуждать о красоте природы и наслаждаться искусством или гордиться своей независимостью старых русских бар. Но это уже выглядит как привычный досуг, эстетство, а не как проявление свободы духа, самоценности личности (как было у героев «Дворянского гнезда» Лемма и Лаврецкого).
Не случайно подчеркивается дилетантизм Николая Петровича в игре на виолончели — дилетантизм, столь ненавистный Тургеневу и Герцену. Литература, искусство для Николая Петровича, как и «принсипы» для его старшего брата, — форма приятного забвения, ухода от жизненных проблем. Бывшие либерально-мыслящие люди, они рядом с решительными отрицателями оказались защитниками закоснелой старины. Осуждая нигилизм Базарова, Павел Петрович мучительно ищет хоть какой-то общественный институт, который не был бы достоин полного отрицания. Перед лицом давно ожидаемых перемен он вынужденно занимает нейтральную позицию. И ему нечего возразить на упрек Базарова: «Вы вот уважаете себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для bien public»8. Он, как и его брат, хотя и по разным причинам, оказались в фальшивом положении и в общественном, и в личном плане. Николаю Петровичу удастся что-то подправить, но именно «что-то». Потому что из фальшивого положения, по убеждению Тургенева, нет выхода.
Приезд Базарова означает для Павла Петровича конец той уютной жизни, которую он ведет за спиною брата, не вмешиваясь в хозяйственные дела и предаваясь воспоминаниям о Нелли Р. да сердечным волнениям от новой приязни к Фенечке. Приезд «нигилиста» означает далее для старшего Кирсанова неизбежность конфликта не с вымышленной, иллюзорной, а с реальной жизнью. Он сразу почувствовал в Базарове опасность. «Кто сей? — спросил Павел Петрович. — Приятель Аркаши, очень, по его словам, умный человек. — Он у нас гостить будет? — Да. — Этот волосатый?» .
Волосатый — непричесанный, небрежный в одежде, как все эти «студентики», дети разных там «лекаришек», — и тем самым нарушающий покой, будоражащий сложившийся быт. Одним словом, чужой. Чужой в родовом гнезде. Чужих, незваных опасно пускать в «гнездо»… Однако времена переменились. Но он-то, Павел Петрович Кирсанов, бывший гвардейский офицер, остался прежним, по крайней мере, пытается выглядеть таковым.
Иногда полагают, что история Павла Петровича — еще одна тургеневская повесть «о трагическом значении любви», подобная той, что хотел написать, но так и не написал Рудин, и тайна старшего Кирсанова — в его скрытых страданиях и душевных муках из-за той давней, «роковой» любви.