Формула о «восстановлении погибшего человека» в трудах Достоевского

Достоевский-критик в «Дневнике писателя» восстановил в памяти портреты «старых людей» — Белинского и Герцена. Он назвал Белинского «самым торопившимся» русским человеком, т. е. жаждавшим скорейшего обновления жизни в отечестве. Четырежды выступал Достоевский в защиту своих молодых убеждений, подчеркивая, что «мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния» («Одна из современных фальшей», 1873). С полным доверием пришел однажды Достоевский к Чернышевскому как общепризнанному вожду поколения с взволновавшей его листовкой «Молодая Россия»: он хотел охладить молодые умы, хотя и преклонялся перед их смелостью. И Чернышевский уважал в Достоевском «бывшего политического». Снимались многие недоразумения в личных отношениях с демократами. В «Отечественных записках» Некрасова и Щедрина был напечатан роман Достоевского «Подросток» (1875).
В «Дневнике писателя» Достоевский рассказал, как он пришел к постели умиравшего Некрасова. Достоевский произнес свою речь на могиле Некрасова, поставив поэта-демократа «не ниже» Пушкина и Лермонтова. Его знаменитая речь о Пушкине в 1880 году, произнесенная в торжественные дни открытия памятника поэту в Москве, при многих спорных ее положениях, явилась общественным торжеством русской литературы.
Задача искусства, не раз говорил Достоевский,- не случайности жизни, а общая идея. Понятие «общая идея» имеет у Достоевского несколько аспектов.
Прежде всего оно направлено против узкого эмпиризма и натурализма, подразумевает художественную типизацию явлений жизни. Достоевский считал присваиваемый ему «титул» писателя-психолога неправильным и отказывался от него: «Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, т. е. изображаю все глубины души человеческой» («Записная книжка»). Тут важно слово «все». Только в этом случае удается осуществить «полный реализм», «найти в человеке человека». Реализм смыкается с гуманизмом.
Но «реализм в высшем смысле» понимался Достоевским еще и в плане домысливания действительности, включения в художественную сферу фантастического, необычного. В том виде игры воображения, в каком домысливание встречается у Гофмана, и в виде мечты об идеале, в каком оно есть у Ж. Санд: «Идеал ведь тоже — действительность, такая же законная, как и текущая действительность» («По поводу выставки»). Но под «фантастическим» Достоевский подразумевал и неожиданности, ошеломляющие сенсации самой жизни, как молнией, освещающие глубокие потемки ее закономерностей. В этом смысле «что может быть фантастичнее и неожиданнее действительности» («Дон Карлос и сэр Уаткин», 1876)?
Сам Достоевский щедро использовал в романах данные газетных хроник. Тут он, сам того не сознавая, смыкался с Белинским, понимавшим соотношение «случайности» («газетности», по словам Достоевского) и «необходимости» в жизни.
Достоевский имел свою позицию в вопросе о вечной ценности и применимости приемов в арсенале искусства прежних, казалось бы, уже отживших форм отражения жизни. Романтическая культура, например, для него не была вся в прошлом, как для многих. Реализм в высшем смысле синтезирует все приемы творчества в своей безгранично емкой системе. Достоевский доказывал соединимость точных будничных подробностей с энтузиастическими сновидениями о «золотом веке» человечества.
«Дворянское гнездо» Достоевский хвалит, явно преувеличивая «вечное», всемирное литературное значение этого романа Тургенева, за то, что здесь «сбылся» впервые «пророческий сон» всех поэтов наших, тут показано «слияние оторвавшегося общества русского с душою и силой народной»; как истинно народные прельщают Достоевского сцена свидания Лаврецкого с Лизой в монастыре и девиз Лаврецкого «пахать и как можно лучше пахать», т. е. как бы трудиться на «почве». Особенно же хорошо здесь, по мнению Достоевского, то, что к такому выводу пришел «западник» Тургенев.
Таким же разочаровавшимся в Западе и ринувшимся искать настоящую «почву» был для Достоевского «гражданин вселенной» Герцен, которого он уважал за мужество и открытость души, с какой тот исповедовался в своей духовной драме. Подлинных идей его «русского социализма», ведшего к революции, Достоевский не принял.
И корень любви Некрасова-поэта к народу Достоевский усматривал не в самих его революционных идеях, а в том, что он был с юности «раненой душой». Эта любовь была исходом из страданий своей совести, поиском в народе «почвы» для себя.
В проникновенных откликах на смерть Ж. Санд в «Дневнике писателя» за 1876 год Достоевский воздает должное великой «эмансипаторше», «одной из самых ясновидящих предчувствен-ниц» совершенства и счастливого будущего, рассказывает, как много значили ее романы для русских молодых писателей 40-х годов и для него лично. Но и тут слышится голос Достоевского, противника насилия, проповедника смирения, создателя образа Сони Мармеладовой. Типы девушек, замечает Достоевский, повторялись у Ж. Санд сряду из романа в роман: «Изображается прямой, честный, но неопытный характер юного женского существа, с тем гордым целомудрием, которое не боится и не может быть загрязнено от соприкосновения даже с пороком, даже если б вдруг существо это очутилось случайно в самом вертепе порока. Потребность великодушной жертвы (будто бы от нее именно ожидаемой) поражает сердце юной девушки, и, нисколько не задумываясь и не щадя себя, она бескорыстно, самоотверженно и бесстрашно вдруг делает самый опасный и роковой шаг». Достоевский не касался социализма Ж. Санд, прошел мимо других ее образов.
Высоко была оценена Достоевским «Анна Каренина» Л. Толстого как «факт особого значения». Но дело не только в высоком художественном достоинстве романа, подобного которому в Европе ничего уже нет и явиться не может, а, главным образом, будто бы в проведенном в романе «чисто русском» взгляде на виновность и невиновность человеческую. Достоевский выстраивает свою излюбленную концепцию: на Западе все объясняется общественными условиями, а если допустить, что общество устроено ненормально, то с человека и нечего спрашивать; пока зло не разрушено, преступления не существует, «все позволено» (эта идея будет проведена в «исповеди» Ивана Карамазова). Люди Запада ждут будущего «муравейника», т. е. социализма, а «пока зальют мир кровью». «Чисто русский» же взгляд заключается будто бы в том, что есть высшая нравственная ответственность человека перед самим собою и высшее преступление как раз бывает перед своей совестью. Самоанализ и самоказнь человека могут идти до бесконечности, ибо «зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты». Можно было бы согласиться с критикой Достоевским упрощенных представлений связей человека с обществом или схематизма прожектов тех же «лекарей» человечества. Можно усмотреть и некоторую связь между позицией моралиста Толстого и моралиста Достоевского, отвергавших «судей окончательных» и прибегавших к мудрости того, кто изрек: «Мне отмщение и Аз воздам». Но Достоевский шел дальше: зло таится не только «глубже», но и всегда присуще человеку: «ни в каком устройстве общества не избегнете зла», «душа человеческая останется та же», «ненормальность и грех исходят из нее самой». Достоевский впадает еще раз в агностицизм, противоречит самому себе как гуманисту: «…законы духа человеческого столь же неизвестны, столь неведомы науке, столь неопределенны и столь таинственны, что нет и не может быть еще лекарей, ни даже судей окончательных…» («Дневник писателя», 1877).
Как же тогда быть с высоконравственной и христианской формулой о «восстановлении погибшего человека», особенно с «оправданием униженных и всеми отринутых парий общества» (из предисловия к роману В. Гюго «Собор Парижской богоматери»)? Весь пафос романов Достоевского, «боль о человеке» противоречили этому пессимизму.
Достоевский был субъективнейшим писателем и критиком. Тем не менее искренность его исканий, метаний и противоречий несомненна. Ему удалось сказать много «своих слов» в критике, заставить «задуматься» господствующие системы воззрений и усовершенствовать свои доводы. Без вкладов Достоевского в реализм, без его нюансов понимания коренных проблем искусства была бы неполной картина развития русской классической критики второй половины XIX века.