Идеал главного героя в романе «Обрыв»

Особый вид любви представлен увлечениями самого Райского, определяясь психологическими свойствами его природы. «Он, — писал о нем Гончаров, — живет нервами, управляемый фантазией, и страдает и блаженствует под влиянием приятных или неприятных ощущений, которым покоряется и его ум и чувства: оттуда такая подвижность и изменчивость в его натуре» (VIII, 214). Подобно Дон Жуану, Райский легко увлекается и скоро же охладевает к очередному «предмету» своего поклонения, так как видит в нем не столько реальную женщину, сколько творение своей фантазии. Наташу он забыл ради Софьи Беловодовой, Софью — ради Марфиньки и всех их — для Веры, к которой испытывает наиболее длительную, бурную и мучительную страсть, блестяще воспроизведенную романистом в третьей-четвертой частях произведения. Но и Веру герой «любит… фантазией и в своей фантазии: За ее наружною красотой он без всяких данных видел в ней и красоту внутреннюю, как воображал себе последнюю… не допуская, что она (Вера. — В. Н.) может быть другою. Зато он и охладел к ней в один вечер и тотчас утешился, когда узнал, что она принадлежит другому…» (VIII, 214).
Как грубое «злоупотребление чувства любви» показаны в «Обрыве» «бессознательная, почти слепая страсть» провинциального учителя Леонтия Козлова к его неверной супруге Ульяне, а также «дикая, животная, но упорная и сосредоточенная страсть» крепостного мужика Савелия к его жене Марине -«этой крепостной Мессалине» (VIII, 210, 209).
Галерея типологических разновидностей любви не ограничена в «Обрыве» задачей «исчерпать… почти все образы страстей» (VIII, 209). Они образуют в романе глубоко продуманный ряд, не только параллельный основным периодам человеческой истории, но и представляющий их. А также и цель общечеловеческого развития, как понимал ее Гончаров. Так, Софья Беловодова с ее бесстрастной и бездуховной красотой мраморной статуи (эта метафора постоянно сопровождает Софью, имя которой в романе интерпретировано в традиции русского классицизма и его исторических «образцов») и чувственно-страстная, но аморальная Ульяна Козлова, в облике которой сквозил «какой-то блеск и колорит древности, античность формы» (V, 204), символизируют дохристианское понимание любви и женской красоты, свойственное Древней Греции и Риму. Отношения Ватутина и Бережковой — аналог средневековых идеалов с их платонизмом и верностью прекрасной даме-избраннице. «Роман» Марфиньки и Викентьева не случайно назван Райским «мещанским»: в нем сконцентрировано бюргерско-филистерское разумение счастья — эгоистическое, замкнутое в самом себе. Не забыты Гончаровым и такие относительно недавние эпохи, как сентименталистская и романтическая, жизненные формы и нормы которых олицетворены чувствами «бедной Наташи» (ср. название знаменитой повести Н. К. Карамзина «Бедная Лиза») и пылкого идеалиста-фантазера Райского.
Через совокупность «образов страстей» в «Обрыве», таким образом, прослежена и передана духовно-нравственная история человечества.
Гончаровский идеал «отношения… полов» призвана была воплотить в «Обрыве» любовь Веры и Ивана Ивановича Тушина. «Простой, честный, нормальный человек» (VIII, 100), заволжский лесовладелец и лесопромышленник Тушин был задуман русским Штольцем, сумевшим на деле гармонично объединить личные и общественные интересы. Об артели тушинских работников говорится, что она «смотрела какой-то дружиной. Мужики походили сами на хозяев, как будто занимались своим хозяйством». Сам Тушин выглядел «дюжим работником между своими работниками и вместе распорядителем их судеб и благосостояния», напоминая «какого-то заволжского Роберта? Овена!» (VI, 395-396). Как ранее у Штольца, активная деятельность для Тушина не самоцель, она подчинена интересам его «глубокого, разумно человеческого» чувства к Вере (VIII, 209). «Без нее, — говорит герой, — дело станет, жизнь станет» (VI, 374).
Заявленный в качестве цельной личности, способной противостоять равно и нигилистам Волоховым, и артистическим обломовцам Райским, Тушин, подобно его предшественнику из «Обломова», в художественном отношении оказался «фигурой бледной, неясной». Констатируя этот факт, романист объяснял его невозможностью типизировать едва народившиеся, еще многократно не повторившиеся жизненные явления. Действительная причина вторичной творческой неудачи писателя с положительным мужским характером была, однако, глубже. Для воплощения деятельно-практичного и при этом сословие не ограниченного человека, пребывающего к тому же в ладу с современной действительностью, эта действительность попросту не давала достаточного материала. Все попытки «заземлить» идеально задуманного деятеля привносили в его образ те черты реального эгоизма, сухости и ограниченности, которые как раз и исключались замыслом. Вместо живого, полнокровного характера получалась схема. В конечном счете Гончаров отказался от намерения поженить Тушина и Веру и показать в очередной части «Обрыва» их семейное Счастье.
«Убедительно соединить лучшие качества своих современниц с началом идеальным и вечным Гончарову в «Обрыве» удалось лишь в женском образе Веры. Этому объективно способствовал общественный статус русской женщины — «менее реальный, менее практический», по словам Д. И. Писарева, чем у мужчин, зато более духовный, «внутренний». Сосредоточенность героини на интересах прежде всего любви и семьи позволяла в этой же «претрудной школе жизни» (IV, 245) почерпнуть и достаточные средства для обрисовки и психологической мотивировки ее характера. Отсюда творческая полно-кровность и обаяние целого ряда положительных героинь как Тургенева, так и Гончарова.
В иерархически выстроенной автором «Обрыва» экспозиции видов любви и женской красоты одухотворенному облику христианки Веры отведено вершинное положение. По мысли романиста, Вера обретает человеческую зрелость лишь с преображением ее — пусть и ценою драматической ошибки — из девушки в женщину. Отныне она также сравнивается с мраморной статуей. Но это совсем иная статуя, чем Софья Беловодова. «Она, — говорит Райский, — стояла на своем пьедестале, не белой, мраморной статуей, а живою, неотразимо пленительной женщиной, как то поэтическое видение, которое снилось ему однажды…» (VI, 277). Это символ красоты одухотворенной и нравственно сознательной. В лице Веры предстает высшая, по мнению Гончарова, фаза человеческой истории, в которой внешняя и неподвижная красота античности оплодотворится евангельскими заветами и тем самым явится полной, гармонично-цельной.