Медный всадник Петербурга

Сколь бы глубоко наука ни постигала личность и деятельность Петра,
Сколь бы впечатляюще искусство ни создавало его образ, естественно желание каждого читателя составить собственное мнение, своими глазами вглядеться в лицо «странного монарха», как называл Петра Первого А. С. Пушкин. Для этого имеется реальная возможность: известны указы Петра Первого, связанные со строительством Санкт-Петербурга, сохранившие в той или иной степени его образ мысли, речи и поступков. Петр не был писателем и не претендовал на это звание, в отличие от некоторых других русских монархов и правителей; но указы, собственноручно им написанные, продиктованные, подписанные его рукой хранят черты своеобразного стиля — резкого, энергичного.
К сожалению, документов, прямо относящихся к истории города, имеется в распоряжении науки немного. Нет ни одного, раскрывающего замысел царя-градостроителя. Нет и указа о переводе столицы в Санкт-Петербург: видимо он не издавался, это происходило постепенно, по мере перевода правительственных учреждений из Москвы в Петербург. В 1712 г. переехал двор — и с этого года принято считать Санкт-Петербург новой столицей. Но сохранился ряд указов о строительстве и благоустройстве города. «Комментарием к ним могут послужить слова А. С. Пушкина из его «Истории Петра»: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или, по крайней мере для будущего, — вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика» (Петербург в русской литературе, С.24).
Странное имя города оказалось необычайно емким: оно соединило три языка, два образа — Христова апостола и русского царя, две эпохи — христианства евангельских времен и раннего русского Просвещения. (Город назван в честь апостола Петра, чьим именем был наречен при крещении будущий Петр Первый; таким образом, святой Петр стал покровителем и царя, и новой столицы России.)
Странная и лукавая двусмысленность: то «великий», то «святой». Имя — предзнаменование — говорили в Древнем Риме. Оправдывался ли этот таинственный закон в истории Санкт-Петербурга? Есть немало оснований для утвердительного ответа. Прежде всего потому, что судьба города величественна и трагична, подобно судьбе его святого покровителя, рыбака Симона из Вифсаиды, которого Христос назвал Петром, провидя в нем основателя своей церкви. Проповедовал Петр в Палестине, Сирии, восточных провинциях Римской империи, доходил в апостольских странствиях до славянских земель, соединял народы Христовой верой. Он испытал гонения: дважды был заточен в темницу и кончил свои дни на кресте, распятый в Риме по приказу Нерона. И обрел бессмертие в человеческой памяти.
Но интересно получается, город, которому трижды суждено отречься от своего имени, назван именем трижды отрекшегося святого апостола! «Город отречется от имени Санкт-Петербург, но вовсе не для освобождения от лукавых игр с апостольским именем. Город отречется от имени Петроград, и вовсе не оттого, что вдруг из недр его донесется проклятье имени деспота, голоса сотен тысяч безымянных мужиков и баб, уложенных вместе со сваями в основание Северной Пальмиры. Отречется он и от имени Ленинград, имени, не посрамленного его жителями, сообщившими своим нравом и мужеством слову «ленинградец» весомость звания. Смена имен — это смена масок, это обозначение новых правил игры, нового карнавального пространства, где прежняя жизнь, отчасти вывернутая наизнанку, отчасти идущая задом наперед, и есть органическая форма самореализации» (А. Вельтман, С.6).
Два имени — родовое и духовное… Дважды апостол был в заточении. Две блокады, два голода пережил город. Дважды город перестанет быть столицей. Двойственность, раздвоенность, двусмысленность — не ошибка, не огрех или недогляд, скорее знак, требующий прочтения, понимания, знак судьбы.
Итак, мы сказали, что апостол Петр — один из святых покровителей Петербурга. К таким святым покровителям мы можем отнести и еще двоих апостолов.
Незадолго до основания города указом Петра были учреждены орден Андрея Первозванного — высшая награда, отмечавшая заслуги перед Отечеством, и Андреевский флаг, ставший символом мужества военных моряков России.
16 мая (стар. ст.) на острове Люст Эланд были воздвигнуты деревянно-земляные стены и бастионы. 29 июня в день памяти Петра и Павла в крепости был заложен собор. Так начинался Санкт-Петербург, хранителем которого стали три евангельских апостола.
Сегодня, когда городу вернули его изначальное название, возникает ощущение пребывания в замкнутом круге, ощущение завершенности. Мы взошли на пик Белого Бычка, с этой возвышенной точки город обозрим со всей своей свершившейся судьбой, обозрим во всех своих скрытых смыслах. Санкт-Петербург — это не только художественное произведение, это еще и символ, и образ, и многоцветное иносказание.
В системе символов, выработанных историей культуры, город занимает особое место. При этом следует выделить две сферы городской семиотики: город как имя и город как пространство. О первом мы только что говорили. Теперь о втором.
Обратимся к исследованию Ю. М. Лотмана «Символика Петербурга и проблемы семиотики города». Лотман говорил, что город как замкнутое пространство может находиться в двояком положении к окружающей земле: он может олицетворять государство (Рим — город, Рим — мир), а может быть его антитезой.
Если Москва для русской земли как бы естественный центр вращения (кружение на месте), то Петербург — это смещенная ось, порождающая движение, напоминающее «взбрыкивание» (А. Вельтман, С.7).
Москва — концентрический город (город на горе). Он выступает как посредник между землей и небом (актуализация антитезы земля/небо), вокруг него концентрируются мифы генетического плана, он имеет начало, но не имеет конца — это «вечный город».
Петербург — эксцентрический город, расположенный на краю культурного пространства, на берегу моря, в устье реки. Здесь актуализируется оппозиция «естественное/искусственное». «Это город созданный вопреки Природе и находящийся в борьбе с нею, что дает двойную возможность интерпретации города: как победы разума над стихиями, с одной стороны, и как извращенности естественного порядка, с другой» (Ю. М. Лотман, 1984, С.10).
Типология отношений природы и культуры в Петербурге предельно разнообразна. «Один полюс образуют описания, построенные на противопоставлении природы, болота, дождя, ветра, тумана, мути, сырости, мглы, мрака, ночи, тьмы и т. п. (природа) и шпиля, шпица, иглы, креста, купола (обычно освещенных или — более энергично — зажженных лучом, ударом луча солнца), линии, проспекта, площади, набережной, дворца, крепости и т. п. (культура). Природа тяготеет к горизонтальной плоскости, к разным видам аморфности, кривизны и косвенности, к связи с низом (земля, вода); культура — к вертикали, четкой оформленности, прямизне, устремленности вверх (к небу, к солнцу). Переход от природы к культуре нередко становится возможным лишь тогда, когда удается установить зрительную связь со шпилем или куполом.
Вместе с тем, и природа, и культура сами полярны. Внутри природы вода, дождь, слякоть, мокрота, муть, туман, мгла, холод, духота противопоставлены солнцу, закату, глади воды, взморью, зелени, прохладе, свежести» (В. Н. Топоров, С.289). При появлении элементов первого ряда наступает беспросветность, безнадежность, тоска, зрительно — ничего не видно. Когда появляются элементы второго ряда «становится видно во все концы, с души спадает бремя, наступает эйфорическое состояние, новая жизнь» (В. Н. Топоров, С.289). Духовная и природная дальновидность образует один из важных признаков петербургского пространства: «Петербург — город проспектов, более того город проспекта, потому что Невский проспект — своего рода идеальный образ города, его идея, взятая в момент ее высшего торжества воплощения» (В. Н. Топоров, С.290). Внутри культуры — «жилище — неправильной формы и невзрачного или отталкивающего вида, комната — гроб, жалкая каморка, грязная лестница, колодец двора, дом — «Ноев ковчег», шумный переулок, канава, вонь, известка, пыль, крики, хохот, духота противопоставлены проспекту, площади, набережной, острову, даче, шпилю, куполу» (В. Н. Топоров, С.289). И здесь тоже можно говорить о дальновидности и слепоте.
Другая черта петербургской картины мира — ее театральность. Разностилевая архитектура Петербурга, в отличие от архитектуры городов с длительной историей, не распадающаяся на участки разновременной застройки, создает «ощущение декорации» (Ю. М. Лотман, 1984, С.16). Москвич считает это признаком европеизма, в то время как сам европеец наблюдает своеобразную и страшную красоту огромных ансамблей. Об этом писал маркиз Кюстин: «Я изумлялся на каждом шагу, видя непрекращающееся смешение двух столь различных искусств: архитектуры и декорации: Петр Великий и его преемники воспринимали свою столицу как театр» (Ю. М. Лотман, 1984, С.16).
По мнению Лотмана, театральность петербургского пространства сказывается в разделении его на «сценическую» и «закулисную» части, постоянное сознание присутствия зрителя и замены существования «как бы существованием». Зритель постоянно присутствует, но для участников действия его не существует. С точки зрения сценического пространства, закулисное не существует, реально лишь сценическое бытие, а с точки зрения закулисного — оно игра и условность. Тот же маркиз Кюстин говорит о «непрерывном позировании» императора, о постоянной смене его масок, но ни в коем случае не сбрасывании ее, для него наблюдатели невидимы и не существуют. «Потребность в зрительном зале представляет семиотическую параллель тому, что в географическом отношении дает эксцентрическое пространственное положение. Петербург не имеет точки зрения на себя — он вынужден постоянно конструировать зрителя. В этом смысле и западники, и славянофилы в равной мере — создание петербургской культуры» (Ю. М. Лотман, 1984,С.17). Запад для «западника» — лишь идеальная точка зрения, а не культурно — географическая реальность. В то же время, славянофилы столь же условно конструировали себе Русь как необходимую точку зрения на реальный мир послепетровской европеизированной цивилизации.
«Постоянное колебание между реальностью зрителя и реальностью сцены, причем каждая из реальностей, с точки зрения другой, представляется иллюзорной, и порождает эффект петербургской театральности» (Ю. М. Лотман, 1984, С.18).
Ситуация мгновенного создания города, то есть отсутствие у города истории как таковой, вызвало бурный рост мифологии. Миф восполнял семиотическую пустоту, и ситуация искусственного города оказывалась исключительно мифогенной. История Петербурга неотделима от петербургской мифологии.