Миф о Петербурге в устной словесности

Так, Петербург — это, с одной стороны, реальность, во многом остающаяся для нас загадкой; с другой стороны, хорошо организованный текст, имеющий свой язык и говорящий нам своими улицами, площадями, реками и каналами, островами и садами, зданиями и памятниками, людьми, историей и идеями. Н. П. Анциферов, один из крупнейших исследователей и знатоков Петербурга, так сформулировал свои впечатления от встречи с городом: «Петербург — это русские Афины. Стольный город русской духовной культуры» (Н. П. Анциферов, 1925, Л.2-3).
Петербургу в русской культуре и литературе поставлен особый петербургский текст. Топос Петербурга раскрывается в разных типах текста, которые являются составными частями общего петербургского текста русской культуры: петербургский текст архитектуры, живописи, музыки, художественной фотографии, литературы. Все эти элементы петербургского текста тесно взаимосвязаны между собой, и часто в качестве интертекстуальных данных одного текста выступают элементы другого. Наиболее хорошо исследован вербальный петербургский текст. В петербургском тексте русской литературы город выступает как особый и самодовлеющий объект художественного постижения, как некое целостное единство. Этот текст определяется указанием круга основных текстов русской литературы, связанных с городом, и их хронологических рамок, а также через отображение эволюции самого образа города.
Одним из культурных слоев петербургского текста выступает поэтическое творчество А. А. Ахматовой, представителя акмеизма (древнегр. акме — высшая степень рассвета, зрелости) — направления русского модернизма, сформировавшегося в 1910-е годы и в своих поэтических установках отталкивающегося от русского символизма, преодолевающего его. Поэзия Ахматовой, относясь к классическому типу текста, впитав его традиции, в то же время использует не только акмеистические методы и приемы художественного отображения действительности, но и принципы авангардного, неклассического текста. Петербург является составной частью его художественной системы, и мы можем говорить об определенном петербургском тексте А. А. Ахматовой.
Объект исследования дипломной работы — топос Петербурга в разных типах текста, которые являются составными частями общего петербургского текста русской культуры.
Цель исследования — показать, как в соотношении разных типов текста реализуется образ Петербурга.
Город — один из сильнейших и полнейших воплощений культуры, один из самых богатых видов ее гнезд.
Для изучения город — самый конкретный культурно-исторический организм. Мы воспринимаем его в связи с природой, которая кладет свой отпечаток, город доступен нам не только в частях, во фрагментах, как каждый исторический памятник, но во всей своей цельности; наконец, он не только прошлое, он живет с нами своей современной жизнью, будет жить и после нас, служа приютом и поприщем деятельности наших потомков. «Душа»1 города может легко раскрыться нам. Так, тосканский город Сьена обещает каждому входящему в него раскрыть не только ворота, но и сердце. На его Porta Camolia сохранилась надпись: «Cor tibi magis Sena pandit.» Тютчев учил нас чувствовать природу:
Не то, что мните вы, природа,
Не слепок, не бездушный лик.
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык.
(1836)
Как же научиться понимать язык города? Как вступить с ним в беседу? Как подойти к городу, чтобы раскрылась его душа?
История народа, история страны и, в частности, история города есть одно из удивительнейших произведений искусства неведомого нам Творца, великодушно предоставляющего нам возможность стать Его соавтором. Каждый может убедиться в том, что подлинная история обладает всеми свойствами и качествами подлинного художественного произведения. Все художественные произведения, кроме частично или полностью утраченных, имеют начало и конец. Исключение составляет «Сказка про Белого бычка», имеющая начало и не имеющая конца. Именно «Сказка про Белого бычка», пропитанная народной мудростью от первого до последнего слова, подсказывает, как найти конец в истории, длящейся бесконечно: конец — это та точка истории, когда все начинается сначала!
Художественному произведению полагается начинаться с названия. Санкт-Питер-бурх! Вам не приходилось задумываться о значении этого имени? Название города, каких отродясь еще на Руси не заводили, прямо целое сочинение, в нем «и вызов, и жест, и сладчайшая дворцовая лесть царю, и ханжеский привет небесам — то ли из России, то ли из Голландии, — в нем и маска, и горделивое самоуничижение…» (А. Вельтман, С.5). В России начала 18 в., рядом с названиями древних городов — Москвы, Твери, Вологды, Курска, Пскова, Новгорода — прозвучало неожиданно и у многих вызвало неприязнь и страх, как всякие прочие петровские новшества. В имени запечатлелось то время, когда русский язык перерабатывал потоки иноязычных слов, сохраняя и укрепляя свою национальную самобытность, обретая новые степени свободы и выразительности. Но разве где-нибудь в Европе, откуда черпал и привозил образцы царь-реформатор, пришло кому-нибудь в голову назвать свою столицу на трех иностранных языках? А здесь и латынь — «санкт» (sanctus — священный), и греческий — «Петр» (petra — камень), и немецкий — «бург», (Burg — крепость).
Но это не единственная петровская дань иностранщине.
«После уничтожающей бомбардировки и тридцатичасового приступа русские войска взяли крепость Нотебург, но Великому Петру не пришло и в голову поздравить Россию с возвращением своей земли и дать отвоеванной крепости имя Орешек, бывшее у нее до перехода к шведам по Столбовскому миру. Нотебург был поименован в Шлиссельбург, а в письмах царя появляется еще и под именем Шлютельбург. После осады и бомбардировки старый и болезненный комендант, полковник Опалев, счел за благо отдать русским крепость Ниеншанц, именовавшуюся до Столбовского мира Новый Острог. Петр Первый и здесь не пожелал перевести со шведского, — а Ниеншанц — это и есть Новый Острог, — вернуть крепости русское имя. Стал Новый Острог на этот раз Шлотбургом. Трудно было понять, то ли возвращаются в отеческое лоно новгородские земли, столь счастливо защищенные Александром Невским, то ли просто пришли новые завоеватели и прогнали старых. Вот и генерал Апраксин прошел вдоль Невы до Тосно в 1702 году, «все разорил и повоевал», будто и не к себе, не в свои земли вернулся. Получилось так, что не Россия выдвигалась поближе к Европе, а Европа сама входила в Россию Кроншлотом, Кронштадтом, Монплезиром, Петергофом, Ораниенбаумом… Это еще в 1702 году, в верховьях речки Воронеж появился заложенный Петром Первым городок Ораниенбург. Прямая иллюстрация к словам Карамзина: «Мы стали гражданами мира, но перестали быть гражданами России — виною Петр». Вот и Герцен придерживался той же точки зрения: «Петр увидел, что для России одно спасение — перестать быть русской». Замечательно определил Герцен и эксцентрическую природу новой столицы: «Любимое дитя царя, отрекшегося от своей страны для ее пользы и угнетавшего ее во имя европеизма и цивилизации.» Обычно угнетают «во имя цивилизации» колонии, завоеванные земли и народы, а у нас?» (А. Вельтман, С.5).
Город был назван по крепости, вокруг которой рос. «В раскате согласных звуков, в повороте корней, обозначающих твердость, ощутим дух непреклонного мужества. Но в сопряжении языков слышится открытость, а не враждебность, дружелюбие, а не воинственность. Само имя новой столицы словно бы вывело Россию в мир европейской культуры» (Петербург в русской литературе, С.9).
Кроме этого имени у города были и другие неофициальные имена. Ораторы и поэты 18 века стали называть его Северной Пальмирой, сопоставляя с иной, древней Пальмирой, сирийским городом, который достиг расцвета в 1-3 вв. н. э.; здесь сходились караванные пути, соединявшие Европу с Малой и Средней Азией, с Индией и Африкой. Тогда же возникло еще одно поэтическое имя — Петрополь, которое напоминало о полисах — городах государствах античной Греции и Рима.
Кроме того, Петербург еще называют Некрополем, напоминая о многочисленных жертвах при строительстве города, да и о многих подобных фактах в наше время. Для того чтобы слово Некрополь приобрело свое подлинное значение, В. Н. Топоров напоминает нам следующие факты.
«Прежде всего, по смертности Петербург в его благополучные первые два века не знал себе соперников ни в России, ни за ее пределами, несмотря на то, что подлинная смертность населения города была сильно затушевана тем фактом, что масса приезжих, живших в Петербурге, уезжали умирать к себе на родину, будучи уже, как правило, неизлечимо больными людьми. «Ротация» населения этого Некрополя, собственно, заполнение одной и той же кладбищенской площади, происходило быстрее, чем, например, в Москве, чему способствовали почвенно-климатические условия в Петербурге. (Процесс разложения, гниения и полного распада совершался в более короткий период времени, и «оборачиваемость» в использовании одного могило-места была тоже существенно больше
Не найдется в России города, где бы ни хранили память о его основателе, строителях и защитниках. Во Владимире на Клязьме расскажут о Владимире Мономахе, который заложил город в 1108 г., о внуках его Андрее Боголюбском и Всеволоде Большое Гнездо, при которых были построены белокаменные палаты. В Екатеринбурге поведают необыкновенную биографию Марты Скавронской, жены или вдовы шведского солдата, ставшей русской императрицей Екатериной 1, — в ее честь и был основан в 1723 г. город на Урале. В истории любого города есть свои герои и необыкновенные события.
Многие русские города связывают свое происхождение с Петром Первым — либо исторически достоверно (скажем, Петрозаводск, Петрокрепость, Петродворец), либо на основе легенд и домыслов.
Но город, воплотивший личность, деяния, судьбу его первостроителя, ставший ему живым памятником, вечной славой и вечным укором, — такой город в России один-единственный. Поэтому образ Петербурга в русской литературе с первых десятилетий 18 века и по сей день, так или иначе, соотносится с образом Петра Первого.
Петр — Петербург — Россия — эта связь была уловлена русскими еще в ту пору, когда пришлось издать специальный указ, чтобы при встрече с императором подданные не падали на колени, как полагалось по древнему обычаю, и не марались в грязи.
Один из сподвижников царя, проповедник и писатель Феофан Прокопович в 1716 г. прославляет «новый и новоцарствующий град Петров» как свидетельство благих преобразований, задуманных и осуществленных монархом: «…древянную он обрете Россию, а сотвори златую». Город тогда был, в основном, именно «древянным»: он строился из леса, которым густо были покрыты берега Невы и острова в ее дельте. Деревянным был и первый «дворец» Петра. Каменный Петропавловский собор был заложен только в 1712 г.; в 1720 г. впервые с его колокольни царь смог увидеть весь город. Но, живя в первые петербургские годы в деревянном «дворце», да еще с протекающей крышей, Петр назвал Санкт-Петербург «своим парадизом». Антиох Кантемир в поэме «Петрида» (1730) так рисует царский «дворец» и самого царя:
Не пространно жилище, довольно и покою —
Что внешна пышность тому, кто велик душою?
Седяще зде, Петр, многим вельмож числом всюду
Окружен, иль обиды, учинены люду,
Испытуя, иль в нуждах, наступить идущих
Народу, способов ища, иль в бедности сущих
Награждая, законы счиняя полезны
Иль обычаи в своих вводя всем любезны;
Не всем точно, что творил; знаю, что пристойны,
Чтоб ни делал, были б те дела достойны
Мир весь к удивлению — не едино племя
Россов только побудить.
Литература 18 в. была едина в своем подходе к петровским преобразованиям: они воспринимались и изображались как отвечающие самым заветным чаяниям России.
Иной подход существовал в народном сознании: уничтожение древних обычаев, введение нового летоисчисления и иных новшеств по европейским образцам, строительство Петербурга, стоившее России тяжких бедствий и жертв, — все это вызвало широкое недовольство и в боярских «верхах», и в народных «низах». Петра называли антихристом, шепотом передавали слова, будто бы сказанные опальной царицей Евдокией, матерью несчастного Алексея: «Питербурху быть пусту!».
В устной словесности, в самой летучей и отзывчивой ее форме — анекдоте, можно было услышать и такое:
Петр Первый спросил у шута1 Балакирева о народной молве насчет новой столицы — Санкт-Петербурга.
— Царь-государь! — отвечал Балакирев, — Народ говорит: с одной стороны море, а с другой — горе, с третьей — мох, а с четвертой — ох!
Петр, распалясь гневом закричал «ложись!», и несколько раз ударил его дубиною, приговаривая сказанные им слова» (Петербург в русской литературе, С.22-23).
Анекдот выразил самую суть противоречий и натуры Петра и его деятельности: народное мнение царя интересует, но правда не всегда ему по сердцу, а на расправу он слишком скор.
Столетием позже А. С. Пушкин в «Заметках по русской истории 18 века» (1832) определил положение всех, кто окружал Петра — ближайших сподвижников или рядовых участников дела, горячих сторонников или подневольных исполнителей: «Петр Первый не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон.» К этим словам А. С. Пушкин добавил примечание: «История представляет около его всеобщее рабство все состояния, окованные без разбора, были равны перед его дубинкою. Все дрожало, все безмолвно повиновалось».
К такому взгляду на царя-преобразователя литература шла долгим и трудным путем. Потребовался век, чтобы постичь величие и трагедию России, подвигнутой царем-гением на необходимые и мучительные преобразования; понадобился А. С. Пушкин, чтобы создать образ Петербурга, который вместил в себе и Петра, и Россию, и волшебство красоты, и ужас «божьей кары», и душевную гармонию, и думу о судьбе человека и народа под властью даже самого великого из монархов.
Недаром Медный всадник, как называют петербуржцы памятник, созданный Этьеном Фальконе при участии Мари Колло, после появления пушкинской «Петербургской повести» стал в общественном сознании символом Петербурга. Об этом не однажды говорили историки и поэты 19 века, а в начале 20 века превосходно сказал Н. П. Анциферов: «Если кому-нибудь случится быть возле него в ненастный осенний вечер, когда небо, превращенное в хаос, надвигается на землю и наполняет ее своим смятением, река, стесненная гранитом, стонет и мечется, внезапные порывы ветра качают фонари, и их колеблющийся свет заставляет шевелиться окружающие здания — пусть всмотрится он в такую минуту в Медного всадника, в этот огонь, превратившийся в медь с резко очерченными и могучими формами. Какую силу почувствует он, силу страшную, бурную, зовущую в неведомое, какой великий размах, вызывающий тревожный вопрос: Что же дальше, что впереди? Победа или срыв и гибель? лу страшную, бурную, зовущую в неведомое, какой великий размах, вызывающий тревожный вопрос: Что же дальше, что впереди? Победа или срыв и гибель?