Мир без отечества и отчества. (Тема отцовства в творчестве Михаила Шолохова)

«Он стоял у ворот родного дома и держал на руках сына.
Это было все, что осталось у него в жизни,
Что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным,
Сияющим под холодным солнцем миром».
М. Шолохов
Пионеры вручают писателю букет ландышей.
Возможно, это произошло в Вешенском на его юбилее
(фотографию подготовил к публикации Александр Козлов).
— Господи! Всю душеньку мою он вымотал! Нету больше сил так жить!
Какое несмолкаемое эхо раскатится по грозовой России от этих гневных женских слов! России, не желающей признавать великими цели, ради которых брат убивает брата, отец — сына, русские — русских… На крови родных людей, на слезах детей, оставшихся без крова, разве взойдет светлое будущее? Безмолвствует черное небо над Доном, блистает диск черного солнца…
Как надо было обуглиться сердцу Михаила Шолохова, чтобы на последних страницах романа ослепить этим черным сиянием «словно пробудившуюся от тяжкого сна» душу Григория… и читательскую душу тоже. Не отсюда ли горькое авторское признание: «Я сгорел, работая над «Тихим Доном». Сгорел… Не ждите от меня ничего более значительного».
«Родинка», первый рассказ, заставивший литературную Москву заговорить о юном авторе, взошел из сюжетного зерна мировой классики: отец, волей судьбы надолго разлученный с сыном, не узнает его и убивает в бою. Едва ли девятнадцатилетний продкомиссар Шолохов успел прочитать «Шахнамэ». Чудом уцелевший в коловерти революции, выброшенный на берег нэповской Москвы, он торопился выплеснуть ужас и хмель пережитой грозы из души, «разрубленной наискось». «Донские рассказы», изложенные распевным былинным слогом, были туго перехвачены портупейными ремнями композиции и порой напоминали киносценарий: крупный план, средний, дальний… Серафимович почувствовал это сразу: «Рассказываемое… перед глазами стоит».
«Тихий Дон» вырастал из «Донских рассказов», как «Война и мир» — из «Севастопольских».
И параллели начинались прямо с «Родинки»:
«… он всмотрелся, плечи угловатые обнял неловко и сказал глухо:
— Сынок! Николушка!
К груди прижимая, поцеловал стынущие руки сына…»
Финальная сцена «Тихого Дона»:
«Григорий… задыхаясь, хрипло окликнул сына:
— Мишенька! Сынок!
Опустившись на колени, целуя розовые холодные ручонки сына, он сдавленным голосом твердил одно только слово:
— Сынок… сынок…»
В рассказе и романе — события одного времени. Но автор — старше на пятнадцать лет. Точнее, он старше на «Тихий Дон». Не оттого ли полярно меняются акценты? Атаман, озверевший от крови, привычный к мародерству (с убитого сына сапоги стаскивает, отчего и родинку запоздало узнает) — становится самоубийцей. Целование сыновних рук поначалу отдает сентиментальностью, идущей об руку с жестокостью. Но это — отчаяние человека, потерявшего смысл жизни: «Зачерствела душа у него, как летом, в жарынь, чернеют следы раздвоенных бычачьих копыт возле музги степной». Чернеет лицом атаман, бессильно крича над «безвольным податливым телом» сына и стискивая зубами запотевшую сталь маузера…
Григорий Мелехов возвращается к родному порогу, зная, что идет на верную гибель. Возвращается только для того, чтобы «сбылось немногое»: увидеть сына, подержать его на руках. И Мишатка узнает отца в «страшном на вид человеке». Знать, не почернела душа Григория под грозовым небом революции. Выдюжила.
Дуг — на старославянском языке означает силу. Недуг — бессилие, болезнь. Дюжий человек — «дюже» крепкий и прочный, «человек несгибаемой воли, который все выдюжит…» Это уже из другой жизненной истории — Андрея Соколова. Но случайно ли два шолоховских шедевра фокусируются в финале на фигурах мальчика и мужчины?
Шолохов — незаконнорожденный. Его мать родом с Черниговщины, из семьи бывших крепостных. Отец — выходец из зарайской купеческой семьи, давно осевшей на Дону. Приказчик у богатого купца он стал затем управляющим мельницей, которую выкупил перед самой революцией. Будущий писатель, сын холопки, «нахаленок» Минька вырос среди вольных казаков, не любящих ни рабов, ни торгашей, пусть и бывших. Ему ли не понять душевную боль Григория, который никому не свой — ни белым, ни красным, ни господам офицерам, ни собственным землякам-станичникам? Ему ли не ужаснуться двойным стандартам «родной нашей власти», точнее — полному отсутствию чести и морали у тех ее представителей, от которых зависели жизни и судьбы знакомых с детства людей?
Сцены нечеловеческой жестокости, насилия, убийств, свидетелем которых стал подросток Шолохов — и которые пережил потом многократно, до малейших подробностей воплощая их на бумаге! — взрослому человеку и читать-то нелегко. Какой самозабвенной должна была быть вера в правоту революции, чтобы спасти от сумасшествия ее «мальчишей»: Гайдара, Островского, Фадеева… Да и спасла ли? Говоря словами их гениального сверстника Андрея Платонова, «жизнь сразу превратила нас из детей во взрослых, лишив юности. После революции уже некогда было расти, надо было сразу нахмуриться и биться».
От рассказа к рассказу Шолохов не только с непостижимой скоростью прибавляет в мастерстве — стремительно мужает его душа, переосмысливая сюжеты, выхваченные из жизни. Это на первый взгляд кажется, что он воздерживается от комментариев, делая упор на акцентировке деталей. В отличие от большинства современных ему писателей, дебютант с первых шагов в литературе развеивает романтический революционный флер и замирает над разверзшейся пропастью.
Разговор отца и сына в рассказе «Продкомиссар» снова заставляет вспомнить «Родинку»:
— Шесть лет не виделись, батя, и говорить нечего?
Старик зло и упрямо наморщил переносицу.
— Почти не к чему… Стежки нам выпали разные. Меня за мое ж добро расстрелять надо, за то, что в свой амбар не пущаю, — я есть контра, а кто по чужим закромам шарит, энтот при законе? Грабьте, ваша сила.
У продкомиссара кожа на острых изломах скул посерела.
— Бедняков мы не грабим… ты первый батраков всю жизнь сосал!
— Я сам работал день и ночь. По белу свету не шатался, как ты! Ты мне не сын, я тебе не отец… будь трижды проклят, анафема!
Шолохов дает сполна высказаться обеим сторонам. Сохраняет нейтралитет?
Но зачем Игнат Бодягин, герой рассказа, «пустив в распыл» родного отца, совершает поступок, не вяжущийся с революционной сознательностью: вместо того, чтобы уходить от белоказачьей погони, спасает незнакомого мальчонку, отдав ему своего коня? При этом и своего товарища Тесленко тоже подводит под монастырь: оба погибают страшной смертью. Шолохов, которого однажды взяли в плен махновцы, но сам батька, пожалев его по малолетству, отпустил на все четыре стороны, пишет о том, как Игнат «покрепче привязывает обессиленного мальчишку поперек седла, улыбается:
— За гриву держись, головастик! — и ударяет ножнами шашки по конскому крупу».
Зачем в рассказе «Жеребенок» красноармеец Трофим, который «пять лет войны сломал, сколько раз смерть засматривала ему в глаза, и хоть бы что…» — спасает ценой своей жизни тонущего жеребенка? И почему, пока он его спасает, с правого берега, где столпились белоказаки, «не стукнул ни один выстрел»? А эскадронный, хоть и приказывает жеребенка «сничтожить», но признается неожиданно:
— Гляну на него, рука дрожит… рубить не могу. А все через то, что вид у него домашний… сердце из камня превращается в мочалку. А на войне подобное не полагается.
Но в том-то и дело, что, воюя, шолоховские герои думают о мире и тоскуют по дому. Тот же эскадронный принимает мудрое решение:
— Черт с ним! Пущай при матке живет. Кончится война — на нем еще того… пахать. А командующий на случай чего, войдет в его положение, потому что молокан и должен сосать… И командующий титьку сосал.
И так — из рассказа в рассказ: поток безбожной жестокости и цинизма, страха и ненависти вдруг разветвляется, огибая людей, остающихся в этом светопреставлении людьми. Людей, которые жалеют пленных врагов, спасают слабых, выступают в защиту невинных — зная, что за все это заплатят жизнью.
«Зубы у Алешки большие и редкие, а у кого зубы редкие, у того и сердце мягкое. Так говаривала, бывало. Алешкина мать…» Алешка сделает то, что велит ему сердце — закроет своим телом гранату. Совершит, как принято говорить, настоящий мужской поступок…
«Посеешь поступок — пожнешь привычку. Посеешь привычку — пожнешь характер. Посеешь характер — пожнешь — судьбу»… Кто лучше Шолохова уловил связь этих звеньев в цепи времен?
Поступок по словарю Даля — «всякое дело, действие человека: доблестное, предосудительное, необдуманное».
Привычка — «все, что принято или усвоено человеком по опыту, на деле; навык, либо терпенье, сносливость, приобретенная твердой волей, нуждой».
Слово «характер», заимствованное из латинско-греческого словаря, Даль объясняет просто и глубоко: «свойства души и сердца, своеобычие, главные черты личности».
Судьба — «предопределение, неминучее в быту земном, пути провидения». Говоря проще — суд Бога.
То есть, любой поступок — это поступательное движение по жизненному кругу и одновременно — по ступеням нравственности, вверх или вниз. Все, что будет усвоено, станет привычным на этом пути, сформирует характер, главные отличительные черты личности, за которые человеку держать ответ перед Богом.
А что же «запутавшийся» Григорий Мелехов?
Мелехов, разрывающийся между любовью к Аксинье и семьей, между красными и белыми, между тягой к земле и необходимостью воевать? Только есть ли разрыв? Испытаний на прочность — да, с лихвой. Но именно они подчеркивают редкостную цельность главного героя, верность его своему внутреннему «я». Гришка в начале романа вроде такой же, как его сверстники-одностаничники, но Аксинья уже безошибочно чует его непохожесть. Мелеховские женщины — все! — относятся к Григорию по-особому. Беззаветная любовь Натальи, сплетается с истовым ожиданием Ильиничны и восторженной преданностью Дуняшки. Даже Дарья признает, что он — другой, не такой, как остальные. Да и весь хутор тоже: не зря он «прижух в поганеньком выжиданьице».
«Но они жили, почти не таясь, вязало их что-то большое, не похожее на короткую связь…»
Мыслимо ли: сквозь суровую толстовскую интонацию, как былинка сквозь наезженный шлях, пробивается… рифма! Расцветает, словно степной цветок на макушке кургана, с которого подолгу глядели в степь дед Прокофий со своей турчанкой. Смотрели в не в пространство — в вечность. Не в этой ли вечности берет исток особая полифония авторской речи в «Тихом Доне», где, словно в древнегреческой трагедии, звучит «за кадром» хор, сплетающий голоса земли и неба, прошлого и будущего, человеческой страсти и божественной воли?
Григорий, младший внук, унаследовал от Прокофия счастливый и горчайший дар любви. Именно в нем, Гришке, через поколение проявилась могучая корневая система деда, помноженная на силу духа матери, Ильиничны.
Не они ли держат Григория на краю самых страшных исторических и душевных разломов, не позволяя поддаться общему безумию, размаху и ритму кровавого маятника эпохи, жажде легкой наживы и хмелю вседозволенности? Не они ли заставляют его рисковать жизнью, восставать против насилия над женщинами, мародерства, грабежа, казни пленных? Не они ли диктуют ему начинать суд с себя, не смягчая вины, и не стыдясь нежности — этого верного признака вызревшей силы душевной? Силы, которая берет исток у отчей земли, а вызревает — в отцовстве.
«Настороженная отчужденность и легкая насмешливая жалость», которую он чувствовал к беременной Аксинье, сменяется страхом потери, когда он видит ее родовые муки. Чувство вины и любви впервые выплескивается, не таясь: «Аксютка, горлинка моя!» Но об отношении Григория к новорожденной девочке не сказано ни слова вплоть до замечания Пантелея Прокофьевича: «Ты гляди… не чужого вскармливаешь?» Вопрос безжалостный, но решает его Григорий достойно: «Чей бы ни был, а дитя не брошу». Что-то «острое, щиплющее», вспыхнув на миг, победит неприязнь к ребенку. Но зарница зарождающегося отцовского чувства будет короткой. Приехав в отпуск со службы, Мелехов узнает о смерти дочери, но эту боль напрочь затмит известие об измене Аксиньи.
К детям, рожденным Натальей, у него совсем иное отношение. Вернувшись с войны домой, Григорий чувствует, как «кровь кинулась в голову» при виде знакомых кварталов, церкви и хутора.
— Не щипет глаза? — улыбается Пантелей Прокопьевич, оглядываясь на сына.
Григорий, не кривя душой, сознается:
— Щипет… да ишо как!
И вот Ильинична несет на руках детей, а Наталья, опередив ее, выхватывает из рук свекрови сына и протягивает Григорию:
— Сын-то какой — погляди!
Она-то знает, что значит для казака сын, наследник.
Прижать ребенка к сердцу, почувствовать, как волосы его пахнут «солнцем, травой, теплой подушкой и еще чем-то бесконечно родным». Услышать, как сердечко малыша стучит рядом с твоим собственным сердцем, как оба они сливаются и бьются вместе… То, что женщина узнает за долгие месяцы беременности, мужчине открывается внезапно, и это новое знание принимается им как данность: моя кровь продолжает мою жизнь в вечности. Это счастье, таинство мгновенного глубокого преображения он уже никогда не забудет. Шолохов, ставший к моменту выхода последних частей «Тихого Дона» многодетным отцом, достоверно знал то, о чем пишет.


1 Звезда2 Звезды3 Звезды4 Звезды5 Звезд (1 оценок, среднее: 5,00 из 5)


Сочинение по литературе на тему: Мир без отечества и отчества. (Тема отцовства в творчестве Михаила Шолохова)


Мир без отечества и отчества. (Тема отцовства в творчестве Михаила Шолохова)