Островский Мир и личность

Кризис патриархального мира и патриархального сознания оста­ется в центре авторского внимания и в «Грозе». Но в этой драме Остро­вский придает проблеме совершенно иное звучание, рассматривает ее
Под принципиально новым углом.
Классицистическая «окаменелость» персонажей глубоко соответ —
Ствует всей системе патриархального мира. Это его неспособность к изменениям,, его яростное сопротивление любому чужеродному эле —
Менту порабощает всех, входящих в круг патриархального мира, фор­мирует души, неспособные существовать вне его замкнутого круга.
Безразлично, нравится им эта жизнь или нет — в другой они жить просто не сумеют. Герои пьесы принадлежат к патриархальному миру, и их кровная с ним связь, их подсознательная от него зависимость — скрытая пружина всего действия пьесы; пружина, заставляющая героев совер —
Шать по большей части «марионеточные» движения, постоянно подчер­кивать свою несамостоятельность, несамодостаточность. Образная сис­тема драмы почти повторяет общественную и семейную модель
Патриархального мира. В центр повествования, как и в центр патриар­хальной общины, помещены семья и семейные проблемы. Доминанта
Этого малого мирка — старшая в семье, Марфа Игнатьевна. Вокруг нее группируются на различном отдалении члены семейства — дочь, сын, невестка и почти бесправные обитатели дома: Глаша и Феклуша. Та же «расстановка сил» организует и всю жизнь города: в центре Дикой (и не упомянутые в пьесе купцы ем уровня), на периферии — лица все менее и менее значительные, не имеющие денег и общественного положения.
От мира Калинов отгородился столь прочно, что вот уж больше
Века не проникает в город ни одно веяние живой жизни. Посмотрите на калиновском «прогрессиста и просветителя» Кулигина! Этот механик —
Самоучка, чьи любовь к науке и страсть к общественному благу ставят
Его на грань юродства в глазах окружающих, все пытается изобрести
«перпету-мобиль»: он, бедняжка, и не слыхал, что в большом мире давным-давно доказана принципиальная невозможность вечном дви —
Гателя… Он вдохновенно декламирует строки Ломоносова и Держави­на, и даже сам пишет стихи в их духе… И оторопь берет: будто не было еще ни Пушкина, ни Грибоедова, ни Лермонтова, ни Гоголя, ни Некра­
Сова! Архаизм, живое ископаемое — Кулигин. И его призывы, ем идеи, его
Просветительские монологи об общеизвестном, о давно открытом кажутся калиновцам безумными новшествами, дерзостным потрясением основ:
«Дикой. Да гроза-то что такое, по-твоему? А? Ну, говори!
Кулигин. Электричество.
Дикой (топнув ногой). Какое еще там елестричество! Ну как же ты не разбойник! Гроза-то нам в наказание посылается, чтобы мы чувст —
Вовали, а ты хочешь шестами да рожнами какими-то, прости господи,
Обороняться. Что ты, татарин, что ли? Татарин ты? А? Говори! Татарин? Кулигин. Савел Прокофьич, ваше степенство, Державин сказал:
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю.
Дикой. А за эти вот слова тебя к городничему…»
Ни громоотводы, ни Ломоносов, ни вечный двигатель Калинову не нужны: всему этому попросту нет места в патриархальном мире. А что же происходит за его границами? Там бушует океан, там разверзаются
Бездны — словом, «Сатана там правит бал». В отличие от Толстого, полагавшего возможным параллельное и независимое существование
Двух миров: патриархального, замкнутого на себе и неизменного, и современного, постоянно меняющегося, Островский видел их принци —
Пиальную несовместимость, обреченность застывшей, не способной к
Обновлению жизни. Сопротивляясь надвигающимся новшествам, вы —
Тесняющей его «всей стремительно несущейся жизни», патриархаль­ный мир вообще отказывается эту жизнь замечать, он творит вокруг себя особое мифологизированное пространство, в котором — единст­венном — может быть оправдана его угрюмая, врачебная всему чужому замкнутость.
Вокруг Калинова творится невообразимое: там с неба падают це­лые страны, населенные кровожадными народами: например, Литва
«на нас с неба упала… и где был какой бой с ней, там для памяти курганы насыпаны». Там живут люди «с песьими головами»; там вершат свой неправедный суд султан Махнут персидский и султан Махнут турец —
«Нечего делать, надо покориться! А вот когда будет у меня миллион, тогда я поговорю». Этот миллион даст Кулигину на судилище «право сноса», будет самым веским аргументом в его пользу. А пока миллиона
Нет, умница Кулигин «покоряется». Покоряются, ведя свою тихую
Обманную игру, все: Варвара, Тихон, лихой Кудряш, покоряется затя­нутый уже в замкнутое пространство Калинова Борис. Катерина же покориться не может. Выродившаяся в патриархальном сознании в пустой обряд Вера жива в ней, ее ощущение вины и греха прежде всего личностно; она верует и кается с пылом первых христиан, не закосте — ! невших еще в религиозной обрядности. И это личностное восприятие жизни, Бога, греха, долга выводит Катерину из замкнутою круга и противопоставляет ее калиновскому миру. В ней увидели калиновцы явление куда более чужеродное, чем горожанина Бориса или деклами­рующет стихи Кулигина. Потому Калинов и организовался в судилище над Катериной.
В блестящем этюде «А судьи кто?» В. Турбин тонко исследует тему суда в «Грозе»: «Никого не хочет судить Кулигин. С усмешечкой укло­няется от роли судьи простушка Варвара: «Что мне тебя судить? У меня свои грехи есть.» Но не им противостоять охватившему Калинов массо­вому психозу. А психоз разжигают две мельтешащих на сцене чудачки: странница Феклуша и барыня с лакеями.» Феклушины повествования о Махнутах и людах с песьими головами представляются Турбину важ­нейшим элементом поэтики пьесы: «И глядятся друг в друга, будто в зеркало, два мира: фантастический и реальный. И опять мы встречаем —
Ся со сборищем монстров, кентавров. Правда, на сей раз их причудливые Н
Фигуры — только фон, на котором, по мысли скиталицы-странницы, С
Яснее выступает праведность суда, творимого здесь, в Калинове. Этот
Суд затаился в ожидании жертвы. И жертва является: в раскатах грома,
В сверкании молнии раздается естественное, честное слово взалкавшей
Очищения грешницы. А что было дальше, слишком известно. Где-то в царстве Махнутов турецкого и персидского Катерину, может быть, помиловали бы; но в Калинове пощады ей нет.
Гонимая в бездну, в пропасть всепроникающим, всенастигающим словом самодеятельном суда, грешница уходит из жизни: «В омут лучше… Да скорей, скорей!»‘