Отражение в поэмах Твардовского героизма простого народа

«Навечное обязательство живых перед павшими». Эти слова объясняют причины, побудившие Твардовского вернуться, с одной стороны, к начатому еще во время войны «Дому у дороги», а с другой — к «одним из самых удручающих и горьких до физической боли в сердце» впечатлений минувших лет — впечатлениям поездки осенью 1942 года под Ржев, где шли затяжные, кровопролитные бои. Замысел стихотворения «Я убит подо Ржевом» (1945-1946) в определенной степени связан с мечтой Теркина — «услыхать салют победный, что раздастся над Москвой». Безымянный боец почти повторяет это пожелание, но в его устах оно обретает новый смысл: О, товарищи верные, Лишь тогда б на войне Ваше счастье безмерное Вы постигли вполне. «Стихи эти, — писал Твардовский уже много лет спустя, — продиктованы мыслью и чувством, которые на протяжении всей войны и в послевоенные годы более всего заполняли душу.
Навечное обязательство живых перед павшими за общее дело, невозможность забвенья, неизбывное ощущение как бы себя в них, а их в себе, — так приблизительно можно определить эту мысль и чувство». Эти «мысль и чувство» постоянно углублялись, и поэт находил самые неожиданные возможности для их художественного воплощения.
— Я — где корни слепые
— Ищут корма во тьме;
— Я — где с облачком пыли
— Ходит рожь на холме;
— Я — где крик петушиный
— На заре по росе;
— Я — где ваши машины
— Воздух рвут на шоссе…
В упомянутом выступлении 19 мая 1945 года Твардовский взволнованно говорил о своем непосредственном ощущении цены завоеванной победы: «Я пришел с войны живой и здоровый. Но скольких я недосчитываюсь, — недосчитываюсь не в смысле родства и знакомства, а в том смысле, что сколько бы людей успели меня прочитать и, может быть, полюбить, а их нет в живых. Это была часть меня. Поэта на свете нет без того, что есть какие-то сердца, в которых он отзывается. И это невозвратимо, потому что сколько-то тысяч людей, знавших и читавших наши книги, не вернутся. И я с ними что-то навсегда утерял».
Здесь не просто повторяются и отзываются мысли, волновавшие Твардовского в пору завершения «Книги про бойца» и высказанные в ее последней главе:
— Скольким душам был я нужен,
— Без которых нет меня.
— Скольких их на свете нету,
— Чтоб прочли тебя, поэт…
Это дальнейшее развитие подобных мыслей, в чем-то уже предвещающее последующую лирику автора. В стихотворении «В тот день, когда окончилась война» (1948) естественно возникает новый мотив — неизбывной, «даже смерти… неподсудной» живых и павших «связи обоюдной», а в частности — самого поэта и его былых читателей:
— В безгласный край, в глухой покой земли,
— Откуда нет пришедших из разведки,
— Вы часть меня с собою унесли
— С листа армейской маленькой газетки.
— Я ваш, друзья, — и я у вас в долгу,
— Как у живых, — я так же вам обязан.
Высокий гуманизм, дань «Их памяти», как будет позже названо одно из стихотворений, вновь посвященных «мертвым, безгласным», как бы уравновешивают, умеряют патетически — торжественные, почти одические ноты, вызванные естественной радостью и гордостью победы, придавая стихам Твардовского благородную сдержанность, словно во исполнение завета его героя: «ликовать не хвастливо…»
Да, война принесла нашему народу неисчислимые потери и беды. Но это трагически усугублялось еще и решительным возвращением руководства страны после победы к прежним административно-репрессивным методам управления, от которых во время войны приходилось в какой-то мере отказываться. Тяжелейший налоговый пресс тяготел над обескровленной деревней. Крайне разорительными для страны были всевозможные гигантские «стройки коммунизма».
Жестко подавлялись даже зачатки свободомыслия, прорывавшиеся порой в литературе тревожные голоса. В очередной раз перекраивалась история, на этот раз совсем недавняя, связанная с преступными ошибками, допущенными перед войной и в самом ее ходе и повлекшими за собой многомиллионные человеческие жертвы. Все, что можно было истолковать как напоминание о той неимоверной цене, которую народу в этих условиях пришлось заплатить за победу, вызывало настороженность, а то и прямые нападки в печати.
Не избежал этой участи и Твардовский, чьи очерки «Родина и чужбина», полные живых отзвуков всенародной трагедии и трудных размышлений над нею, были квалифицированы в критике как «фальшивая проза», а стихи, посвященные памяти павших, послужили поводом для укоров в «чрезмерной дани» этой теме и в «отставании» от задач новой, послевоенной действительности.
Долго и трудно складывалась новая книга «За далью — даль» (1950-1966). Опыт «Василия Теркина» утвердил автора в мысли о возможности и плодотворности подобного дерзкого отказа от общепринятых литературно-повествовательных канонов. В своих записях военных лет он нащупывает принцип новой формы, относившийся первоначально к одному прозаическому замыслу: «… повесть не повесть, дневник не дневник, а нечто такое, в чем явятся три-четыре слоя разнообразных впечатлений… Предчувствуется большая емкость такого рода прозы. Чего-чего не вспомнить, не скрестить и не увязать при таком плане! Дело только в том, чтоб, говоря как будто про себя, говорить очень не «про себя», а про самое главное» («Родина и чужбина»).
Результатом применения этого принципа в поэзии и явилась «За далью — даль». С замыслом этой книги тесно связаны многие стихи послевоенных лет, в частности — «Мост» (1950), где и сам «экспресс, с великой справившийся далью», и «мост певучий», в чьем торжественном гуле словно бы слились «и гром иных… мостов, и горделивый скрежет кранов, и пенье в поле проводов… и танков рокот…» — все это неназойливо ассоциируется с недавней победой, с уже сделанным народом и его потенциальными возможностями.
Лирико-публицистический характер книги и в самом деле позволил автору «чего-чего не вспомнить, не скрестить и не увязать». И, помимо всех отразившихся в ней забот, тревог, горестей и радостей, которые поэт переживал как гражданин, как «простой» современник читателей, Твардовский доверял ее страницам всю сложность и ответственность своего художественного долга. И все-таки эта «пестрота» книги не только следствие изначального замысла («Согласно принятому плану вернусь назад, рванусь вперед»).
Тут сказался и переходный, переломный характер самого времени, когда она писалась, который можно было бы определить словами Твардовского, хотя и сказанными ранее и по другому поводу: «трудная с прошлым разлука». Трудная разлука с совсем недавним прошлым, когда, вопреки справедливости, беспредельно возвеличивалась фигура Сталина («Иных не знали мы имен», — горько скажет поэт в главе «Так это было»), а пройденный под его руководством путь восславлялся как совершенно безошибочный и триумфальный.
И хотя уже изображение войны в творчестве Твардовского, в сущности, вступало в явное противоречие с этими канонами, для самого поэта, как и для многих миллионов его сограждан, авторитет Сталина, притягательность его имени оставались по-прежнему высоки.