Рубцов: трудная судьба русского поэта

Образ сельского кладбища, впервые в русской поэзии прочувствованный в переводах В. А. Жуковского, находит такое же элегическое воплощение и у Рубцова. В стихотворении «Над вечным покоем» (1966) «святость прежних лет», о которой напомнило герою «кладбище глухое», умиротворяет его сердце, наполняя естественным, очень «природным» желанием:
Когда ж почую близость похорон,
Приду сюда, где белые ромашки,
Где каждый смертный свято погребен
В такой же белой горестной рубашке.
Смерть как приобщение к «святости прежних лет» — разрешает ли поэт найденным образом саму проблему? Конечно, нет! До конца примириться с неизбежностью ухода человека в небытие он не может. Но выражает это совсем не так, как, скажем, сделал в те же годы другой замечательный поэт — Е. Евтушенко. Известное стихотворение последнего «Людей неинтересных в мире нет…» заканчивается горестным восклицанием: «И каждый раз мне хочется опять | От этой невозвратности кричать!»
Вот именно крика отчаяния и не встретить в рубцовских стихах о смерти. Таково, например, короткое стихотворение позднего периода:
Село стоит
На правом берегу,
А кладбище —
На левом берегу.
И самый грустный все же
И нелепый
Вот этот путь,
Венчающий борьбу
И все на свете, —
С правого
На левый,
Среди цветов
В обыденном гробу…
У Рубцова вовсе нет желания поразить новой мыслью или уникальной метафорой. Как все это узнаваемо: с берега жизни — через реку — на берег смерти! Автор, не претендуя на то, чтобы быть оригинальным, добивается гораздо большего: в негромких и тонких эпитетах («нелепый», «обыденный»), в выверенной интонации — бережной и одновременно сдержанно-ироничной — слышится голос сполна вкусившего утрат и помудревшего человека.
Не стоит, однако, думать, что Рубцов не был способен писать иначе. То же кладбище могло предстать под его пером вовсе не утишающим и утешающим, а ужасающим, парализующим душу, как, например, в стихотворении «Седьмые сутки дождь не умолкает…» (1966). Картина весеннего половодья здесь гиперболизируется, разрастаясь едва ли не до масштабов потопа («И реками становятся дороги, | Озера превращаются в моря…») и приобретая поистине апокалиптический характер:
На кладбище затоплены могилы,
Видны еще оградные столбы,
Ворочаются, словно крокодилы,
Меж зарослей затопленных гробы,
Ломаются, всплывая, и в потемки
Под резким неслабеющим дождем
Уносятся ужасные обломки
И долго вспоминаются потом…
Такое нарушение гармонии, гибель «святости прежних лет» под напором слепой стихии особенно страшны для Рубцова: «И долго вспоминаются потом…» через четыре года после создания этого стихотворения, написав свою знаменитую пророческую строчку «Я умру в крещенские морозы», поэт не в силах был освободиться от поразившей его когда-то картины и, словно испытывая душу и волю, примерял увиденное на себя:
Из моей затопленной могилы
Гроб всплывет, забытый и унылый,
Разобьется с треском,
И в потемки
Уплывут ужасные обломки.
И все-таки это — исключения. Они потому и выделяются так резко, что окружают их совсем другие стихи.
Любимая стихия Рубцова — ветер. И даже если он приносит грозу, воспринимающуюся как «зловещий праздник бытия» («Во время грозы»), то лишь затем, «чтоб удивительно | Светлое утро | Встретить, как светлую весть!» («После грозы»).
Чаще всего ветер пробуждает спящую в природе память истории, и природа начинает говорить, взывая к тем, кто умеет слушать («О чем шумят…», «Сосен шум», «В старом парке» и другие стихотворения). Лирический герой Рубцова как раз и обладает таким особым даром и напрямую заявляет об этом: «Я слышу печальные звуки, | Которых не слышит никто». Чаще всего голос истории, пробуждаемый ветром, слышен в тишине ночи, и герой, ждущий его, признается: «Я так порой не спать люблю!»
Да как же спать, когда из мрака
Мне будто слышен глас веков…
Цитируемые строки — из стихотворения «Сосен шум» (1967). Заканчивается оно строфой, которая при внимательном чтении помогает понять, почему тридцать пять рубцовских лет кажутся вместившими в себя намного больше и почему он был порой так сложен в «дневном», бытовом общении:
Пусть завтра будет путь морозен,
Пусть буду, может быть, угрюм,
Я не просплю сказанье сосен,
Старинных сосен долгий шум…
Целостный художественный мир Рубцова взывает и к целостному, органичному его рассмотрению, анализу. Попытаемся именно таким образом прочитать одно из лучших стихотворений поэта — «По мокрым скверам проходит осень…» (1964):
По мокрым скверам
Проходит осень,
Лицо нахмуря!
На громких скрипках
Дремучих сосен
Играет буря!
В обнимку с ветром
Иду по скверу
В потемках ночи.
Ищу под крышей
Свою пещеру —
В ней тихо очень.
Горит пустынный
Электропламень,
На прежнем месте,
Как драгоценный какой-то камень,
Сверкает перстень,
— И мысль, летая,
Кого-то ищет
По белу свету…
Кто там стучится
В мое жилище?
Покоя нету!
Ах, это злая старуха осень,
Лицо нахмуря,
Ко мне стучится,
И в хвое сосен
Не молкнет буря!
Куда от бури,
От непогоды
Себя я спрячу?
Я вспоминаю былые годы,
И я плачу…
Эмоция лирического героя не заявлена категорически, однако можно предположить, что здесь главенствует ощущение бесприютности. Ему сопутствуют одиночество, отсутствие тепла…
Бесприютность передается прежде всего чередованием зримых образов. Co-противопоставлены мир, относительно разомкнутый в пространство (ночной сквер), и мир относительно замкнутый (пещера-жилище). Граница между этими мирами, как это часто бывает у Рубцова, непрочна и легко преодолима. Осень настигает героя и в его жилище — и не дает покоя, не отпускает, а мысль героя, в свою очередь, снова пытается вырваться наружу. И в осени, и в жилище мы видим, по сути, нечто однородное. «Потемкам» вроде бы противопоставлен свет, но это — «пустынный электропламень», который не согревает и не избавляет от одиночества. Тишина пещеры тоже относительна: «Кто там стучится в мое жилище? | Покоя нету!»
Однако чувство бесприютности, неприкаянности эстетизировано поэтом. Отрицательным эмоциям героя противостоит сам строй стиха, его внутренняя гармония. С одной стороны, ритмическая монотония трехчастных единиц усиливает ощущение безысходности, предопределенности, с другой — отточенность, отшлифованность ритмического рисунка и сама его необычность рождают ощущение красоты, приближают к катарсису.
Таков и металогический характер языка. «Нахмуренное лицо» осени вовсе не безобразно: она ступает не по грязной дороге, а по «мокрым скверам», ее движение сопровождают «громкие скрипки» сосен, ветер не пронизывает, а «обнимает» героя… На протяжении всего стихотворения четко выдерживается стилевая приподнятость: «не молкнет буря», «былые годы» — эти и другие выражения несколько «выше» нейтральной лексики.
Подзаголовок к этому стихотворению «Вольный перевод Верлена», воспроизводящийся не во всех изданиях, может существенно обогатить наши представления о его лирической образности.
Известно, что однажды в Литературном институте Рубцов в числе других студентов получил задание сочинить по подстрочнику перевод «Осенней песни» Верлена. У него тогда получилась своя собственная «Осенняя песня», а к Верлену поэт вернулся двумя годами позднее.
К этому тексту в числе других замечательных поэтов обращался и Б. Пастернак. Вот его перевод:
И в сердце растрава,
И дождик с утра.
Откуда бы, право,
Такая хандра?
О, дождик желанный.
Твой шорох — предлог
Душе бесталанной
Всплакнуть под шумок.
Откуда ж кручина
И сердца вдовство?
Хандра без причины
И ни от чего.
Хандра ниоткуда,
Но та и хандра,
Когда ни от худа
И ни от добра.
В переводе Пастернака масштабы конфликта героя с действительностью невелики и постоянно сужаются, уменьшаются.
Не то — у Рубцова. Если верленовско-пастернаковский герой еще только может «всплакнуть под шумок», то верленовско-рубцовский уже плачет под бурю. У Пастернака — «хандра ниоткуда», у Рубцова незримо присутствуют «былые годы», и в них мы можем подозревать «причину» его тоски. Пастернак прозаизирует эмоцию. «Откуда бы, право», «хандра», «всплакнуть», «ни от худа и ни от добра», — все это снимает драму. У Рубцова — напротив.
Второй аспект сравнения менее бесспорен. Пастернак, видимо, более «фактологичен» в своем переводе. Но те, кто слышал звучание стихотворения Вердена на французском, возможно, согласятся: рубцовский текст в этом аспекте ближе к оригиналу. Впрочем, вольный перевод не предполагает у него наличия таких обязательств…
Обращаясь к образам любимых поэтов прошлого (а таких стихотворений у него около десяти), Рубцов выделял в них прежде всего те черты, которыми обладал или к которым стремился сам. Тютчев у него — «сын природы», Есенин живет «в предчувствии осеннем | Уж далеко не лучших перемен», Кедрин, «один в осенней мгле», из «зловещего и ветреного» мира спешит в теплое жилище…