Темы декабризма и дружбы в стихотворениях Пушкина

Темы декабризма и дружбы переплетались в стихотворениях, посвященных лицейским годовщинам, дню основания Лицея — 19 октября. Таково стихотворение, которым отмечена эта годовщина в 1827 году с обращением к сверстникам: Бог помочь вам, друзья мои, И в бурях, и в житейском горе, В краю чужом, в пустынном море, И в мрачных пропастях земли. «19 октября» 1827 года — один из шедевров дружеской лирики Пушкина. В этом коротком стихотворении воплотился весь Пушкин, желающий добра и счастья не только своим самым близким друзьям, но и тем, кто был далек от него. Несомненно, о декабрьской катастрофе и судьбах ее жертв вспоминал Пушкин и в стихотворении, посвященном лицейской годовщине в 1831 году:
— … рок судил
— И нам житейски испытанья,
— И смерти дух средь нас ходил
— И назначал свои заклятья.
Особого и обстоятельного исследования заслуживают сложные приемы, которые использовались Пушкиным в произведениях, связанных с запрещенной и опасной декабристской темой. Эти методы были весьма разнообразными. Первое место принадлежит здесь, конечно, произведениям нелегальным. К ним относятся стихотворения «В Сибирь», распространенное во многих копиях или «И. И. Пущину». Но круг нелегальных произведений на лицейско-декабристскую тему был ограничен в условиях последекабрьской реакции, и тем более, узким мог быть круг его читателей. Более широкие возможности открывали всякого рода легальные формы и приемы (эзопов язык) разработки декабристских тем и мотивов, но это было рассчитано на определенное понимание авторских слов читателем.
Пушкинская поэзия охватывала само течение жизни, противоречивой, но не беспросветно-мрачной. Показательно в этом отношении стихотворение 1830 года «Царскосельская статуя», в котором дельвиговское начало вполне очевидно: здесь его любимый размер, его умение накинуть на современность покров древности, свойственная ему пластическая скульптурность стиха. И все же это не имитация чужого стиля, а его пушкинское свободное усвоение:
— Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
— Дева печально сидит, праздный держа черепок.
— Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;
— Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.
Уже первый дистих, запечатлевающий застывшую на века скульптуру, наполнен скрытым движением поэтической мысли. «Урна» — начальное слово стихотворения — не только наименование вещи (архаическое, в духе всего произведения), но и один из самых распространенных в элегической поэзии сигналов, напоминающий о бренности жизни и надежд. Образ горестно застывшей девушки — своеобразный символ, заставляющий трагически переосмыслить известную басню Лафонтена (на сюжет которой была выполнена скульптура П. П. Соколова) об увлекшейся несбыточной мечтой о грядущем богатстве молочнице. Но ведь скульптура — это еще и царскосельская статуя, и потому, вспоминая о ней в далеком Болдине, Пушкин не мог не думать о лицейских днях, канувших в вечность. Он обращается с этим воспоминанием к Дельвигу (потому и «подражает» ему) и, конечно же, к другим лицейским товарищам (стихотворение написано 1 октября, в преддверии лицейской годовщины), прежде всего к И. И. Пущину и В. К. Кюхельбекеру, увлеченным светлыми надеждами в «мрачных пропастях земли». И заключенное в первом двустишии воспоминание, пронзительное в своей скорби, разрешается во втором — пушкинской светлой печалью. В последней строке стихотворения повторяется вторая. Как всегда у Пушкина повтор этот — обогащенный. Кольцо размыкается: не дева-печаль сидит над разбитой урной, а дева-надежда над вечной струей.
В 1831 году умирает Дельвиг, никто не ожидал столь ранней его смерти. Трудно представить, что испытал Пушкин, узнав об этом: «Ужасное известие получил я в воскресенье… Вот первая смерть, мною оплаканная, … никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду — около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели» (П. А. Плетневу).
В тот же день к Е. М. Хитрову : «Смерть Дельвига нагоняет на меня тоску. Помимо прекрасного таланта, то была отлично устроенная голова и душа незаурядного закала. Наши ряды начинают редеть…». В этом же — 1831 году — на лицейскую годовщину Пушкин откликнулся одним из самых грустных своих стихотворений:
— Чем чаще празднует Лицей
— Свою святую годовщину,
— Тем робче старый круг друзей
— В семью стесняется едину,
— Тем реже он; тем праздник наш
— В своем веселии мрачнее;
— Тем глуше звон заздравных чаш
— И наши песни все грустнее.
— Пущин и Кюхельбекер — во глубине сибирских руд,
— умерли Дельвиг и Корсаков,
— Броглио погиб в Греции…
— Кого недуг, кого печали
— Свели во мрак земли сырой,
— И надо всеми мы рыдали.
— А далее следуют строки совсем уж пронзительные:
— И мниться, очередь за мной,
— Зовет меня мой Дельвиг милый,
— Товарищ юности живой,
— Товарищ юности унылой,
— Товарищ песен молодых,
— Пиров и чистых помышлений,
— Туда, в толпу теней родных
— Навек от нас утекший гений.
— Теперь он точно осиротел.
Кто мог заменить в его сердце «лицейских братьев»? 19 октября 1836 года написано стихотворение «Была пора…», оно не было закончено. В нем использована та же стихотворная форма, что и в элегии 1825 года: тот же размер, тот же объем строфы. Как будто он хотел напомнить друзьям те давние времена, когда он восклицал: «Друзья мои, прекрасен наш союз!»; не случайно через все стихотворение проходит это повторяющееся «Вы помните?», «Припомните, о други». Но то, что было, прошло:
— Меж нами речь не так игриво льется,
— Просторнее, грустнее мы сидим,
— И реже смех средь песен раздается,
— И чаще мы вздыхаем и молчим.
— Уж нет шестерых товарищей.
— Их смерть омрачает дружеское веселье.
Еще в 1831 году Пушкин написал: «И мниться, очередь за мной». И он был прав: он оказался седьмым, ушел вслед за Дельвигом. Будущего нет, осталось только прошлое: «Была пора: наш праздник молодой сиял, шумел и розами венчался, и с песнями бокалов звон мешался, и тесною сидели мы толпой… Теперь не то…». Впереди у поэта тяжелые преддуэльные месяцы, потом поединок с Дантесом, смертельная рана и мучительная смерть. По прихоти судьбы секундантом на последней, смертельной дуэли Пушкина будет лицейский товарищ Константин Данзал.
И почти последними словами умирающего Пушкина будут слова: «Как жаль, что нет здесь сейчас ни Пущина, ни Малиновского…». Лицейских товарищей позовет поэт в последние минуты жизни, как будто еще раз вспоминая клятву своей прекрасной юности: «Где б ни был я, в огне ли смертельной битвы, при мирных ли брегах родимого ручья, — святому братству верен я!» Жизнь развела и разбросала лицейских братьев, но лицей навсегда остался для них всех незыблемым и святым символом дружбы. Пущин, Кюхельбекер, Дельвиг. Трое самых близких друзей поэта.
Каждый из них — частица жизни Пушкина, частица его сердца, души и характера. Высокая гражданственность жизненной позиции Пущина, цельность и благородство его натуры, непосредственность, порывистость, импульсивность, «сумасбродство» Кюхельбекера, душевная ясность, изящество, гармоничность и доброта Дельвига, — все это по своему преломилось, выразилось и в характере Пушкина, и в сложном внутреннем мире его личности.