Юрий Трифонов и драма русской интеллигенции

Психология страха — подспудной причины поступков героев — детально исследована Трифоновым в «Доме на набережной». Атмосфера тотального страха — лицо времени, о котором пишет автор. Острая зависть Глебова — обитателя Дерюгинского переулка — к тем, кто живет в Большом доме, порождает стремление ко всем недоступным благам. Социальная ущербность в обществе, претендующем на всеобщее равенство, принимает крайне уродливые формы. Однако Трифонов описывает не столько жажду комфорта, материального благополучия, сколько жажду власти, превосходства над другими, вырастающую из острого чувства ущемленности в обстановке растворенного в воздухе страха. Герой смотрит из окна Сониной квартиры сверху вниз, и этот ракурс становится своего рода метафорой в «Доме на набережной»: «Каждый день за завтраком видеть дворцы с птичьего полета! И жалеть всех людей, всех без исключения, которые бегут муравьишками по бетонной дуге там внизу!»
В повести присутствует герой, которому Глебов явно анипатичен. Это автобиографический образ — мальчик, с детства обладавший тем, о чем с мучительной завистью мечтал Глебов, и с детства же лишенный этих земных благ. Его голос окрашивает в особые тона страницы повести, посвященные детству героев.
Дом на набережной, внешне монолитный и незыблемый, оказывается одним из самых зыбких и опасных мест. Поток времени безжалостно уносит его жителей, от некоторых не оставляя и следа: «Никого из этих мальчиков нет теперь на белом свете. Кто погиб на войне, кто умер от болезни, иные пропали безвестно. А некоторые, хотя и живут, превратились в других людей». Дом на набережной стал благодаря Трифонову символом эпохи, такой же монолитной снаружи и такой же зыбкой и опасной изнутри.
В столкновениях, которым подвергает героев время, выживают глебовы — люди «никакие», в совершенстве владеющие социальной мимикрией, способные приспосабливаться к любым обстоятельствам. «Им некогда, — говорит о таких автор в начале повести, — они летят, плывут, несутся в потоке, загребают руками…»
Усложненная композиция и полифонизм повествовательной структуры, сочетание объективности и субъективной оценки событий — эти особенности прозы Трифонова, ярко проявившиеся в повести «Дом на набережной», определили его переход к масштабно-историческому, романному мышлению.
Написанию романа «Старик» предшествовали глубокое и всестороннее историческое исследование проблемы, работа в архивах и библиотеках, встречи и беседы с очевидцами и участниками событий.
Трифонов вновь, спустя более 10 лет после «Отблеска костра», обращается к событиям революции и гражданской войны. Жестокая правда о происходившем тогда кажется откровением и сегодня, когда многое стало известно. Озлобление, зависть, месть и ненависть, едва прикрытые рассуждениями о классовой борьбе, определяют поведение героев романа — «пламенных революционеров» Шигонцева, Бычина, Браславского.
Символ костра («Отблеск костра»), соединяясь с символом исторического потока, реки времени, безжалостно уносящей все в своем течении («Нетерпение», «Время и место»), превращается в романе «Старик» в образ огненной лавы, кровавой пеной застилающей глаза: «Свиреп год, свиреп час над Россией… Вулканической лавой течет, затопляя, погребая огнем, свирепое время».
Судьба комкора Мигулина становится средоточием романного конфликта. В этом образе слились воедино две биографии, черты двух незаурядных личностей. Прототипы Мигулина — Миронов и Дыбенко, герои гражданской войны — заинтересовали Трифонова еще во время работы над «Отблеском костра» своим ярким полководческим талантом, прирожденным лидерством, своеобразным и неповторимым обаянием.
Судьбы людей этого типа волновали писателя не только потому, что необходимо восстановить нарушенную историческую справедливость. Думается, что его по-прежнему не оставляло в покое случившееся с отцом. Трагедия недоверия и роковой зависти повторилась на новом витке спирали в массовых масштабах. Трифонов, первоначально искавший причины гибели отца в личности Сталина, теперь смотрит глубже.
Основы революционной морали и ее юридические «принципы» закладывались задолго до трагических событий 1930-х годов. До суда над Мигулиным появляется обличительная статья о его измене. «Заранее отрепетированный спектакль» вызывает отчаянный протест Шуры Данилова, в котором угадываются черты В. Трифонова: «…Нельзя до суда писать: «Теперь совершенно ясно…» Все суды мира устраиваются, чтобы установить ясность…»
Ожесточенный спор об эпохе Ивана Грозного в начале романа предвосхищает мучительные попытки героя оправдать свои поступки, ссылаясь на время:
«- Времена были адские, жестокие…
— Оправдываете изувера! Садиста, черта! Сексуального маньяка! Царь Иван разорвал Россию надвое и развратил всех: одних сделал палачами, других жертвами…»
Роман начинается текстом письма, которое получает Летунов от Аси, случайно прочитавшей его статью о Мигулине. Много лет не оставляет Летунова вопрос, почему в августе 1919 г. Мигулин вопреки приказу выступил навстречу Деникину, прорвавшему фронт. Его мучает невольный упрек Аси в том, что он тогда, как и все, верил в предательство Мигулина.
Лирическую окраску придает повествованию история страстной, неистовой любви Аси к Мигулину. Мигулина мы видим глазами с детства влюбленного в его жену Асю Павлика Летунова, в старости Павла Евграфовича. Объективное повествование от автора перебивается взволнованным монологом углубившегося в воспоминания старика, которого Трифонов оставляет один на один с прошлым, с совестью. Все события окрашены глубоко пристрастным, живым восприятием героя.
Отрывочные воспоминания Летунова постепенно складываются в общую картину. Собирая документы о Мигулине, работая в архивах, пытаясь восстановить добрую память казачьего командира, он хочет преодолеть смутное чувство вины.
Стремление восстановить истину становится глубокой потребностью души. «А ведь только для того, может быть, и продлены дни, для того и спасен, чтобы из черепков собрать, как вазу, и вином наполнить, сладчайшим. Называется: истина». В финале романа мысли аспиранта, пишущего о Мигулине диссертацию, мгновенно проясняют поток воспоминаний старика Летунова: «Истина в том, что добрейший Павел Евграфович в двадцать первом на вопрос следователя, допускает ли он возможность участия Мигулина в контрреволюционном восстании, ответил искренне: «Допускаю», но, конечно, забыл об этом…»