Поэзия Бродского и человек

Иосиф Александрович Бродский родился 24 мая 1940 года. Как он сам писал: Я работаю с пятнадцати лет. Я имею профессии фрезеровщика, техника-геофизика, кочегара. … Иногда из-за тяжелого недуга я временно не работал, но, как только восстанавливалось здоровье, принимался за работу вновь. … Одновременно я занимался литературой. Осенью прошлого года я уволился с последнего места работы и стал заниматься литературным трудом, заключил с издательствами долгосрочные договоры… Это строки из его письма редактору газеты Вечерний Ленинград, напечатавшей порочащий его фельетон Окололитературный трутень. Однако дело не ограничилось фельетоном. В феврале 1964 года Бродского судили за тунеядство. Теперь этот суд называют расправой над двадцатитрехлетним человеком, спектаклем от начала до конца, но тогда для Бродского он обернулся пятью годами ссылки. Именно на этом суде поэт произнес потрясающие слова, ответ своим обвинителям: Я работал. Я писал стихи. Его друзья продолжали бороться за его освобождение, около двадцати писателей направили Генеральному прокурору письмо вроде поручительства, и тот вынес решение отпустить поэта на свободу, ограничившись отбытым сроком (1 год и 2 месяца), без реабилитации. Но жить, жить по-настоящему, то есть творить, ему не позволили, и в 1972 году он — был вынужден покинуть Родину, в вельветовых тапочках и с двумя апельсинами в кармане. Ему было безумно тяжело уезжать…
С 1972 года поэт жил в США. Он написал восемь стихотворных книг, пьесу на русском и книгу на английском языке. В 1987 году ему была присуждена Нобелевская премия в области литературы и искусства. Он стал самым молодым ее лауреатом.
Я не могу сказать, что Бродский мой самый любимый из современных поэтов, мне ближе лиричность Окуджавы, величественная чуткость Аверинцева и Чичибабина. Меня отталкивает проявляющаяся иногда в его стихах грубость и вульгарность. Но мне очень интересна философия поэта, неожиданность его умозаключений, а также предметов и явлений, ставших их причиной, и их перевоплощением в стихотворении, как, например, путь ястреба в Осеннем крике ястреба, высь становится адом, где тепло меняется с холодом и обжигает пространство, снег это замерзшие и рассыпавшиеся птичьи перья…
Обрывистость мыслей, строк, несмотря на то, что они несут в себе огромную идею, превращает для меня чтение его стихов в покорение труднодоступной горы. Путь этф1 уже кажется бессмысленным (признаюсь, что я даже иногда откладывала книгу, не дочитав стихотворения до конца), но в конце выходишь на вершину и видишь новый мир, вернее, смотришь на мир новыми глазами.
Бог и христианство занимают особое место в творчестве Бродского. Он обязательно пишет стихотворение к каждому Рождеству, и, как любой человек, он по-своему понимает этот праздник. Каждое Рождество он встречает с разными чувстпами, но всегда оно имеет вечное и величайшее значение рождения Бога, даже в стране, где оно забыто, где провалы дворов, в продовольственных слякоть и давка. Все равно уж воля благая в человеках видна (24 декабря 1971 года). В Рождественском романсе праздник полон тоски необъяснимойt тоски надежды, что будут свет и слава. Но меня, наверное, более всего потрясло открытие Бродским звезды Вифлеема не как знамения, а как взгляда Отца. Бог для поэта действительно Сущий, упоминание его всегда должно быть особенно, и, по-ысе-му, лучше всего об этом трепетном чувстве сказало в Доминиканцах: …в ушную раковину Бога, закрытую для шума дня, шепни всего четыре слога: Прости меня. В стихах Бродского, особенно в Речи о пролитом молоке, я почувствовала егс тревогу за христианство, за его исчезновение из нашей жизни (шприц повесят вместо иконы Спасителя и Святой Марии, обычно тот, кто плюет на Бога, плюет сначала на человека). Любимые герои Бродского это Время и Пространство, мысли и вещи, смерть и жизнь.
Время поэт почти всегда пишет с большой буквы. В стихотворении На смерть Т. С. Элиота Время становится как бы существующим параллельно Богу: Уже не Бог, а только Время, Время зовет его. Время Судья и Доктор (…но, чтобы за-бь, ь одну жизнь, человеку нужна, как минимум, еще одна жизнь. И я эту долю прожил). Оно Абсолют, ни от чего не зависящий, существующий вне нас, и лишь один раз, столкнувшись с памятью, узнает о своем бессилии. Песнь начинается так: Время больше пространства. Пространство вещь. Время же, в сущности, мысль о вещи. И в то же время мы это как бы одно из его воплощений. Жизнь форма времени.
Бродский также по-своему в стихах воплощает философию Платона о мире мыслей и о мире вещей. Вещи вообще холопы мысли. Мысли, как и вещи, могут покидать человека, выходить за рамки полушарий мозга. Время тоже мысль. Да и от человека в итоге остается часть речи. А слово может воспламенять мозг, «как закат верхние этажи.
Пространство не Абсолют. Оно на деле нуждается сильно во взгляде со стороны, в критерии пустоты. Если тело служит крайней плотью пространства, то пустота это его качество, из нее все появляется и в нее все уходит, хотя она, наверное, хуже Ада. Вообще, стихи Бродского своеобразное воплощение теории относительности: Ничто это сгусток пустоты, что тоже, как подумаешь, немало. Особенно ярко это выражено в Бабочке: Дни для нас ничто. Это не срок для жизни, и, следовательно, бабочка, жившая лишь сутки, это тоже ничто, но в ней, в узоре ее крыльев заключено множество миров, а они, в свою очередь, как бы ничто, которое достигло плоти.
Еще одно качество пространства плоскость. Плоскость, не столь по форме, сколь по сути (стереоскопичность в Кентаврах II), быстро вбирающая пыль, безжизненна, и об этом очень сильно сказано в чудесном стихотворении Холмы: Смерть это только равнины. Жизнь холмы, холмы.
Еще один символ жизни для поэта реки, с их неудержимостью, смятением, грустью, стремлением от отраженья, от судьбы отмыться.
Место действия многих его стихов Империя. Наверное, потому что в своей жизни он был связан с тремя империями: в одной он жил СССР, другая Америка, где он жил до самой смерти, и третья Римская, исток первых двух, проникающая в стихи о них и о личной жизни поэта (Развивая Платона, Anno Domini и некоторые другие). Я почувствовала в этих стихах бескрайность, гротескность, трагизм империй Римской и Советской, внешне величественных, а изнутри уже развалившихся, прогнивших. Они уже не место действия, а во многом символы. Туда с колебанием вползает жидкий свет зари, там живешь с ощущением бессмысленности существования, тоской по невозможности изменить его, по своей личности, и это порождает мысль о смерти, чпгтую, саднящую, вечную. И тем не менее поэт верит во внутреннюю силу человека: Коль не подлую власть, так самих мы себя переборем (перебороть можно и з смысле приспособления, но я думаю, у Бродского это наоборот). Страдания, даже беснования человека, любящего родные поля, но не принимающего общество и не принимаемого им [обществом], доходят до того, что скорость внутреннего прогресса больше, чем скорость мира.
Это может изолировать человека, но без дружбы с бездной он не будет человеком.
Мое самое любимое стихотворение Бродского Большая элегия Джону Донну. В мире потрясающего, абсолютного вселенского покоя внезапно проявляется трагедия извечной разлученности души и человека и одновременно их единства, временного, на одну жизнь, и лишь снегопад сшивает пространство меж душой и спящим телом, сшивает их разлуку…
Бродскому присуща какая-то особая сосредоточенность: не столь созерцания, сколь размышления, и, как мне кажется, он прекрасно сказал сам о ч своих стихах: Человек размышляет о собственной жизни, как ночь о лампе.