Самообман Раскольникова и трагедия его личности

В 1866 году, когда вышел в свет роман «Преступление и наказание», у Достоевского позади было сорок пять лет жизни, а впереди — еще пятнадцать. Позади — «Бедные люди», «Двойник», «Записки из Мертвого дома», «Записки из подполья»… Впереди — «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Сон смешного человека», «Речь о Пушкине», план нового романа, лишь отчасти реализованный в «Братьях Карамазовых». Прежние произведения вывели его в число первых писателей России, но именно с «Преступления и наказания» начинается его всемирное влияние, подобное влиянию Данте и Сервантеса, Шекспира и Гете. Наверное, ключ к пониманию романа — в сопоставлении его начал и концов, первых страниц с последними. Начинается преступление не с убийства и кончается не признанием в полицейской конторе. В начале было Слово.
И Слово это была статья Раскольникова о «двух разрядах» людей. «Первая, юная, горячая проба пера, — как говорит Порфирий. — Дым, туман, струна звенит в тумане… В бессонные ночи и в исступлении она замышлялась, с подыманием и стуканьем сердца, с энтузиазмом подавленным, а опасен этот подавленный энтузиазм в молодежи». За словом приходит расчет. Убить ростовщицу! «Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна». За расчетом — «проба». Раскольников идет к ростовщице — «примериваться». «Ну зачем же я теперь иду? Разве я способен на это? Разве это серьезно? Так, ради фантазии себя тешу: игрушки! Да, пожалуй, что и игрушки!» За пробой — дело.
Кроме ростовщицы, убитой «по плану», Раскольников «случайно» убивает Лизавету, которая, говорят, беременна и которая «случайно» обменялась крестиками с Соней… «Случайно» его вину берет на себя Миколка — еще одна жизнь. «Слушай, — говорит он Соне, — когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!» — «И убили! убили!» — восклицает Соня. «Случайно» из-за преступления сына сходит с ума и умирает мать — он еще и матереубийца.
За полгода до убийства он пишет статью, где доказывает, что «необыкновенные люди» могут и должны «переступать законы», но только ради идеи, «спасательной для человечества». За полтора месяца — он случайно подслушивает разговор между студентом и офицером, разговор, в котором узнает «такие же точно мысли», что «наклевывались в его голове» («Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика!») За два дня — знакомство с Мармеладовым, чья судьба остро напоминает судьбу его матери и сестры. Он решает «перейти черту», осуществить «предприятие»: «так тому и следует быть!» Он снова и снова убеждает себя в том, что «задуманное им — не преступление».
За день до рокового шага — письмо матери («как громом»). Горькая мармеладовская история уже реально грозит стать историей его родных. После прочтения письма он идет на бульвар и, как нарочно, встречает пьяную девочку — все ту же «вечную Сонечку», а скоро, быть может, уже и Дуню. И вдруг, случайно, узнает, что завтра, в семь часов вечера, процентщица останется одна: ее сестры, Лизаветы, не будет. День убийства. Раскольникова срывает с дивана звон часов. Подстегивает чей-то крик: «Седьмой час давно!» Он идет в дворницкую — никого, топор на месте… Случайно заглядывает в лавочку — десять минут восьмого. «… Вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!» Все, все, само время, словно ожившее и ускоряющее, загоняет его в тупик, кажущийся ему выходом. Все толкает его к тому, чтобы «переступить черту».
Раскольников исступленно убежден в своей правоте, тем более что в глубокой корысти, в страсти к «комфорту» упрекнуть его невозможно. В карман он не норовит и ни денег, ни крови своей он не жалеет. И чем больше он бескорыстен, такой «идеалист», тем дольше будет он — искренне, убежденно и бескорыстно — совершенствовать и защищать свой метод проб и ошибок, пока… пока страшные сны не станут явью или пока мы наконец не усомнимся в главном — именно в чистоте его изначальных помыслов и не перестанем верить ему на слово. Да и верит ли он сам тому, что говорит? Не слышится ли в каждом его слове какого-то надрыва? Убежденность его безрадостна. «Два разряда», «высшие и низшие», «собственно люди» и «материал»… А куда отнести мать, сестру, Соню? К «низшему?» К «не-людям»? Или для родственников и близких — исключение? А дети? Тоже делятся на «два разряда» и «низших» из них надо топить, как котят, давить, как вшей? Раскольников боится такого (неизбежного) заострения выдвинутого им самим вопроса.
Но дети у Достоевского — последняя, решающая проверка всех и всяких идей, всех и всяких теорий. И совсем не случайно Раскольников убивает Лизавету, Лизавету с детским лицом.
Раскольников — «мономан», человек, одержимый одной идеей. «Он был уже скептик, он был молод, отвлечен и, стало быть, жесток…» Уже из статьи следует, что, разделив всех людей на «два разряда», он относит себя, конечно, к «высшему» разряду («низший» — «не-люди»). Как может такое разделение, такая претензия совмещаться с «добрыми» целями?
Дело проясняется в мысленном монологе Раскольникова после знакомства с Порфирием: «Прав, прав «пророк», когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует и правого и виноватого, не удостаивая даже и объясниться! — Повинуйся, дрожащая тварь, — не желай, потому — не твое это дело!» Еще одно признание. «Свобода и власть, а главное власть! Над всей дрожащей тварью, над всем муравейником! Вот цель! Вот тебе мое напутствие!» — бросает Раскольников Соне, обещая разъяснить это «напутствие» позже. Вот это решающее разъяснение: «Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить… Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил…» Он жаждал попасть в число тех, кому «все позволено»: «Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее! Я лгать не хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил — вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил, для себя убил, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывать мне, в ту минуту, все равно должно было быть! Мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Тварь ли я дрожащая или право имею…»
Художник выявляет ответственность человека не только за преступные результаты его действия, не только за преступные средства, но, главное, за преступность помыслов. Свидригайлов недаром говорит Раскольникову: «Между нами какая-то есть общая точка, а?.. Ну, не правду ли я сказал, что мы одного поля ягоды?» Недаром он повторяет: «Ведь вы пошли ко мне… мало того, что по делу, а за чем-нибудь новеньким?»
Раскольников узнает свое в Свидригайлове. И наоборот. В ответ на патетическое обвинение в подслушивании Свидригайлов не без резона отвечает Раскольникову: «Если же убеждены, что у дверей нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем попало в свое удовольствие, так уезжайте куда-нибудь поскорее в Америку!» Но не свое ли угадывает Раскольников еще и в Лужине, который ведь в столичный город, кроме дел своих, тоже за «новеньким» приехал: «Я же рад встречать молодежь: по ней узнаешь, что нового». Когда Лужин восклицает по поводу убийства ростовщицы: «Но, однако же, нравственность? И, так сказать, правила…» — Раскольников вмешивается: «Да об чем вы хлопочете? По вашей же вышло теории! — Как так по моей теории? — А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать…» Он говорит — «по вашей», а сам прекрасно знает, что можно сказать и — «по моей», «по нашей». Раскольников оказывается здесь не врагом Лужина, а его социальным соперником. Лужин по-своему искренне убежден, что Раскольников — бездельник, а Соня — безнравственна, общество развращает, и что если не сегодня украла, то завтра непременно украдет. Вот, мол, он, Петр Петрович, и восстанавливает справедливость, подложив ей билет. В Лужине — бес сребролюбия, в Свидригайлове — бес сладострастия, в Раскольникове — бес честолюбия, и между ними, ненавидящими, боящимися и презирающими друг друга, — есть «общая точка». Это «возлюби прежде всего одного себя». Это — «я сам хочу жить, а то уж лучше не жить».