«Мертвые души» Гоголя — удивительная книга

Усиление дидактического начала во втором томе «Мертвых душ» приводит к появлению героев с прямыми проповедническими функциями. В первую очередь это относится к Муразову. Его «обличения» праздности Хлобуева, стяжательства Чичикова, несправедливости генерал-губернатора носят ярко выраженный учительный характер и перекликаются с аналогичными мотивами дидактической литературы. Образ жизни Муразова, каким он показан в поэме, вряд ли является отражением реальной деятельности богатого откупщика.
Он скорее соответствует тому идеалу «праведного богатства», к которому призывали учительные «слова». Праведность муразовских миллионов всячески подчеркивает Костанжогло. Когда Чичиков высказывает предположение о том, что богатство Муразова «приобретено не без греха», Костанжогло спешит уверить его в обратном: «Самым безукоризненным путем и самыми справедливыми средствами» (VII, 75). Во время голода Муразов предлагает генерал-губернатору свои хлебные запасы, находит «душеспасительное» дело разорившемуся Хлобуеву, стремится наставить на путь исправления Чичикова, посещая его в тюрьме. Последний мотив наряду с требованием милостыни постоянно варьируется в наставлениях «како жить христианам». «Посещай в оковехь селящая и вижь его беду», — говорится в «Измарагде» 35 .
На время работы Гоголя над вторым томом приходится его знакомство с «Домостроем», о котором он оставил несколько восторженных отзывов. «В наставлениях и начертаниях, как вести дом свой, как быть с людьми, как соблюсти хозяйство земное и небесное, кроме живости подробных обычаев старины, поражает глубокая опытность жизни и полнота обнимания всех обязанностей», — пишет он А. М. Вьельгорской (XIV, 110). Созданный в XVI веке в русле традиции учительных сборников, «Домострой», в отличие, от них принадлежит к числу светских памятников древнерусской литературы. «Это не вероучение, — отмечает его современный комментатор, — а практический минимум нравственной жизни, который не связан с богословской стороной религии» 36 . В характеристике ряда персонажей второго тома можно найти отражение «наставлений» «Домостроя». Принимая упрек А. О. Смирновой (которой, кстати, Гоголь посылал свой экземпляр «Домостроя» — см.: XIV, 140) — «дайте работу жене Костанжогло, она уже слишком жалка» 37 , — писатель радикально переработал ее образ. В исправленной редакции жена Костанжогло предстает как помощница мужа, сама ведет домашнее хозяйство, сама занимается воспитанием и обучением дочери. Образ «доброй жены» в «Домострое» включает в себя непременное выполнение именно этих обязанностей: «и дастъ брашно дому и дело рабынямь, от плода руку своею насадит тяжание много; препоясавъше крепко чресла своя, утвердит мышца своя на дело и чада своя поучаетъ…» 38 .
Гоголя-художника «Домострой» привлекал прежде всего как памятник, сохранивший, по его словам, «подробнейшие подробности» национального быта Древней Руси, «с названьем вещей, которые тогда были в употреблении, с именами блюд, которые тогда готовились и елись» (XIV, 110). Как нам представляется, «Домострой» мог быть одним из источников гастрономических сцен в доме Петуха, с необычайной живописностью изображенных Гоголем. В главе 51 памятника, который Д. С. Лихачев назвал «поваренной книгой» русского быта» 39 , помещен «наказ господина или госпожи своему повару или ключнику»: «капусту или натину, или крошиво — иссечено мелко, и вымыть хорошо, и уварить, и упарити горазно, в скоромные дни мяса или ветчина, или сальца ветчинного положить, забелъки поддать да припарить, а в пост сочкомъ залить или иной какой навары прибавить да упарить; хорошо или заспицы подсыпать да с солью и с кислы штями приварить, а кашку всякую по тому же уварить и упарить хорошо с саломъ или с масло мъ… и всякую семейную еству хорошенько усьтряпати…» 40 . Те же императивные словесные конструкции мы находим в «заказе» Петуха своему повару: «В один угол положи ты мне щеки осетра да визиги, в другой гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов… Да чтобы она с одного боку… подрумянилась бы, а с другого пусти ее полегче. Да исподку-то, пропеки ее так, чтобы всю ее прососало, проняло бы… А в обкладку к осетру подпусти свеклу звездочкой, да сняточков, да груздочков…» Только и раздавалось: «Да поджарь, да подпеки, да дай взопреть хорошенько» (VII, 56). Сопоставляя эти описания, надо иметь в виду, что Гоголь вовсе не рассматривал «Домострой» как источник старинных кулинарных рецептов. Он писал о нем, как о книге, точно передающей атмосферу патриархальной жизни: «Так и видишь перед глазами радушную старину, ее довольство, гостеприимство, радостное, умное обращенье с гостьми с изумительным отсутствием скучного этикета, признанного необходимым нынешним веком» (XIV, 110). Эти слова писателя о «Домострое» можно считать своеобразным авторским комментарием к образу гостеприимного и хлебосольного Петуха, отнюдь не случайно названного Гоголем «барином старого покроя» (VII, 49).
Утверждая, что в стиле Гоголя присутствует библейская традиция, А. В. Михайлов в качестве примера приводит рассмотренную нами выше сцену. Исследователь пишет: «Речь главным образом должна идти не о воспроизведении образцов стиля, а об усвоении особенной стилистической интонации, которая сама несет в себе известный смысл… Это тон наставления, поучения, и его особенная обстоятельность проистекает от заботы о том, чтобы все, что надлежит совершить и сделать, было осуществлено в точнейшем следовании высшим предписаниям» 41 . Здесь требуется, на наш взгляд, одно существенное уточнение. Воздействие библейского стиля носит у Гоголя опосредованный характер. Оно воспринимается писателем через ближайшую в языковом и жанровом отношении национальную дидактическую традицию, представленную в поэтике «Мертвых душ» древнерусскими поучениями.
Изменение способа «цитирования» учительных «слов» во втором томе идет двумя путями. Серьезность учительного тона из авторской речи перемещается в сферу речи «положительных» героев, в нравственном облике и поведении которых нет зияющего разрыва между словом и делом, как это было у проповедующих персонажей первого тома. Выступления против праздности и лени принадлежат трудолюбивому «хозяину» Костанжогло, праведный откупщик Муразов осуждает неправедное стяжание Чичикова, честный генерал-губернатор произносит в собрании чиновников обвинительную речь против лихоимства. В этих речах в несколько перефразированном виде звучат излюбленные мотивы древнерусских учительных «слов». Когда, например, Костанжогло говорит мужику: «Я и сам работаю как вол, и мужики у меня, потому что испытал, брат: вся дрянь лезет в голову оттого, что не работаешь» (VII, 60), — он словно повторяет поучение «Измарагда» «како имети челядь»: «Не оставляй же порозновати раба или рабу, мнозей бо злобе научаеть порозность» 42 . Аналогичные примеры можно привести к «словам» Муразова и генерал-губернатора. Принцип травестийного «цитирования» сохранен лишь частично в речи Чичикова, но это не трафаретное повторение его автопортретов из первого тома. Их смеховая окраска значительно ослаблена, они лишены профанирующего смысла, поскольку выступают в жанровом контексте патриархальной утопии второго тома и в сюжетной перспективе нравственного преображения главного героя поэмы.
Размышляя о месте церковных элементов в светских произведениях древнерусской литературы, Д. С. Лихачев писал: «В церковной литературной традиции светский автор находил сильные слова осуждения, яркие краски и твердую почву для морализирования» 43 . В известном смысле это суждение приложимо и к автору «Мертвых душ». Жанровая традиция учительного «слова» берет на себя в «Мертвых душах» несколько художественных функций. Она выступает как средство открытого выражения этической позиции автора в его диалоге с читателями и героями поэмы, в своей прямой проповеднической функции.
Учительная традиция используется как обращенная, травестийная форма речевой характеристики персонажей, обнаруживающая истинный смысл искажающей их нравственный облик «страсти» (образы Чичикова и Плюшкина). Она может играть роль гротескного художественного приема, рисующего определенный склад характера героя (инвективы Собакевича получают у Гоголя психологическую мотивировку: «Собакевич не любил ни о ком хорошо отзываться» — VI, 97). Удельный вес дидактических форм повышается во втором томе поэмы, где они переходят в сферу речи близких автору героев — «идеологов» (Муразова, Костанжогло, генерал-губернатора) и становятся способом выражения их социально — нравственных программ. В целом же учительная традиция в «Мертвых душах» является составной частью мощного критического пафоса гоголевской поэмы, о которой Герцен сказал: «»Мертвые души» Гоголя — удивительная книга, горький упрек современной Руси, но не безнадежный» 44 . Называя в статье о «существе русской поэзии» учительное «слово» замечательным «по стремлению направить человека не к увлечениям сердечным, но к высшей, умной трезвости духовной» (VIII, 369), Гоголь давал читателям ключ к постижению одного из самых сокровенных смыслов своей поэмы.